Форрест Гамп

Кстате, у нас с тренером Брайантом и парнями из команды появилось «секретное оружие», которое никто не имел права упоминать в слух, даже промеж собой. Меня учили принимать пас. Каждый день я оставался после тренеровки, и оба амбала, а вместе с ними наш квотербек бросали мне мяч и показывали, как ловить. Я на столько выдыхался, что язык до пупа свисал. Но все же кой-чего усвоил, и тренер Брайант сказал, что это и будет наше «секретное оружие», прямо-таки ядреная бомба или типо того, посколько соперники заметят, что во время матчей мне не дают пасов, и потеряют бздительность.

— Вот тогда-то, — закончил тренер Брайант, — мы и сделаем ставку на твою здоровенную задницу: рост под два метра, вес под сто кило и сотню ярдов пробегаешь ровно за девять и пять. Это будет шок!

Мы с Буббой к этому времени очень подружились, и с его помощью я разучил новые мелодии на губной гармошке. Изрезко он спускался ко мне в подвал, мы сидели и оба наигрывали музыку, а Бубба даже говорил, что до меня уже не дотягивает. Могу признаца: кабы не эта гармошка, я бы, наверно, махнул на все рукой и домой бы уехал, но она мне так настроение поднимала, что не описать словами. Как будто весь мой организм сливался воедино с музыкой, а от этого у меня прям мурашки по спине бежали, когда я играл. Тут важно все: язык, губы, пальцы и даже как шеей вертеть. Мне вот что подумалось: пока я учился пасы принимать, у меня постоянно язык высовывался и мало по малу стал длиньше, а это, грубо говоря, не хухры-мухры.

В пятницу я приоделся, Бубба дал мне какой-то лосьён для волос и еще лосьён для бритья, и почапал я в зал Студенческого союза. Там уже толпа, на сцене, как и следовало ожидать, Дженни Каррен и с ней еще человека три-четыре. У Дженни платье в пол, в руках гитара, кто-то другой на банджо наяривает, а один парень контрабас терзает.

Звук реально обалденный, а Дженни меня по верх голов заметила, улыбаеца и глазами показывает: проходи, мол, в перед, садись. Между протчем, на полу сидеть вобще класно было, все слышно и Дженни Каррен видно в полный рост. Мне пришло в голову, что надо бы купить коробку шоколадных конфет, а потом спросить, не желает ли Дженни отведать.

Концерт продолжался час с лишнем, и всем понравилось, у всех настроение поднялось. Музыка была такая: Джоан Баэз, Боб Дилан, Питер, Пол и Мэри[6]. Я на полу растянулся, закрыл глаза, слушаю, и вдруг — не знаю, что на меня нашло, — вытащил из кармана губную гармошку и начал им подыгрывать.

И вот ведь какая странность: Дженни пела «На крыльях ветра»[7], но когда я подыграл, она на миг умолкла, и банджоист тоже остолбенел, а на лицах у них у всех застыло удивление, однако Дженни быстро спохватилась и, с широкой улыбкой глядя на меня, продолжила, а банджоист — тот специально не вступал, чтобы все услышали мое соло на губной гармошке, и когда я закончил, весь зал мне оплодировал и кричал всякие пахвальные слова.

Когда музыканты взяли перерыв, Дженни спустилась ко мне со сцены и говорит:

— Форрест, что это было? Где ты научился так играть?

Вобщем, после того случая Дженни предложила мне подключица к ихней команде. Выступали они каждую пятницу, и когда у меня не было выездных матчей, я зашибал по двацать пять баксов за вечер. Блаженствовал, как в раю, пока не узнал, что Дженни трахаеца с банджоистом.

К сожалению, успехи мои в англиском пошли на убыль. Примерно через неделю после того, как мистер Бун зачитал перед всей удиторией мою авто-биографию, вызывает он меня на ковер и говорит:

— Мистер Гамп, довольно балагурить, пора братца за ум. — И выдает мне сочинение, которое я накатал про поэта Уордсворта, а сам продолжает. — Эпохе романтизма не предшествовала «всякая класическая фигня». А поэты Поуп и Драйден не «выдрючивались».

Он велел мне переписать эту работу заново, и у меня закралось подозрение: как видно, мистер Бун еще не знает, что я идиот, но скоро догадаеца.

Между тем кто-то что-то кому-то шепнул, посколько вскоре мой куратор-психолог с кафедры легкой отлетики вызвал меня к себе и говорит, что на завтра я освобожден от других занятий и утром должен явица в университецкую клинику к доктору Миллзу. С утра пораньше являюсь к доктору Миллзу, а тот занят какими-то бумашками — перед ним большая стопка лежит, но сказал мне сесть и начал задавать вопросы. А потом и говорит, мол, раздевайся, нет, не полностью, а до трусов. Тут у меня, конечно, гора сплечь, посколько я еще не забыл, что приключилось со мной в мебелизационной комиссии, но доктор Миллз просто очень внимательно меня изучил, заглянул, например, в глаза и простукал колени не большим резиновым молоточком.

А после спросил, не смогу ли я прийти во второй половине дня, захватив с собой губную гармонику, о которой он наслышан, и сыграть какую-нибудь мелодию у него на лекции. Я пообещал, хотя даже мне, слабо умному, это как-то странновато показалось.

В зале сидело человек сто, все в зеленых халатах, и все консперировали лекцию. Доктор Миллз вызвал меня к себе на поддиум, усадил на стул и поставил передо мной куфшин воды и стакан.