Форпост

На всякий случай пустили в небо, обозначая себя, несколько сигнальных ракет: кто его знает, что там на уме и перед глазами летчиков, вдруг еще по ошибке своих за «духов» примут. К счастью, связь наладилась, и самолеты отбомбились как раз там, где стоял дом-крепость. Когда пыль и дым развеялись, мы его… не увидели.

Что поделаешь, война, пусть официально и необъявленная, — жестокая штука. И смерть, и разрушения на ней, увы, обычное явление.

«Зачистка», продолжавшаяся два дня, дала свой результат. И хотя Кадыр, как хитрый лис, опять ускользнул по сложной системе кяризов (подземные колодцы, соединенные между собой ходами сообщения. — Авт.), его отряд и базы разведчики пощипали основательно. Наверное, больше месяца с местной «зеленки» не раздавалось ни одного выстрела. Непривычно тихо было и на участке дороги от Баграма до самого Джабаль-Уссараджа. Но потом, видимо, получив из соседнего Панджшера подкрепление, «духи» вновь напомнили о себе. В штабе дивизии все чаще стали поговаривать о необходимости проведения новой «зачистки» зеленой зоны…

Боезапас в конвертах

«Ты слышишь, птицы как кричат?
Они кричат о нашей встрече,
А ты платок накинь на плечи
И выходи меня встречать.
И снова будет ясным утро,
И будут травы воду пить,
И будешь ты светло и мудро
О нашей встрече говорить».

Это рукописное стихотворение, уже и не помню откуда-то переписанное или свое, я недавно нашел в старом книжном шкафу. 20 лет оно пролежало в стопке вместе с афганскими письмами, бережно сохраненными женой: насчитал их 203. Некоторые перечитал и словно вернулся в молодость, в которой легко уживались наивность, романтика, энергия поступков и порыв чувств.

Письма эти, откровенно-исповедальные, с обратным адресом полевая почта 51 854-Р, как увольнительная для души, невольно огрубевшей за месяцы войны. Когда глаза видели — и не однажды! — смерть, когда руки привыкли к вороненой стали автомата как к ложке, когда, что называется, кожей научился чувствовать опасность, тогда с естественной усталостью приходит потребность в душевном разговоре с другом, письме домой. И бумаге стройными рядами передаются мысли, впечатления и чувства о пережитом. Но внутренний цензор заботливо фильтрует поток твоего сознания в зависимости от адресата. Другу-однокласснику и даже брату можно сообщить о том, о чем ни за что не напишешь маме или жене: например, о подорвавшейся на коварной мине боевой машине пехоты, после чего навеки безногим инвалидом стал 20-летний парнишка, механик-водитель. Или о командирской беспечности и разгильдяйстве, приведших к нелепой трагедии… Маме, у которой больное сердце, незачем знать, что «черные тюльпаны» отнюдь не цветы, а «двухсотые» и «трехсотые» — это не радиопозывные. Жене в Минск, а потом в город Лубны, на Полтавщину, с удовольствием писал о дачном участке, разбитом за типографией и уже в марте радовавшем так нужными витаминами: зеленым луком, чесноком, укропом, редиской; об урожае винограда, из которого получалось вкусное молодое вино; о прижившихся с легкой редакторской руки ивах; о кинопремьерах и концертах в ГДО; наконец, о погоде — почти курортной, хотя на самом деле уже с апреля по октябрь очень жаркой… Об инфекционных болезнях, косивших нашего брата, разумеется, в письмах только вскользь: к чему домашних волновать?

Новая корректор-машинистка редакции татарка Люда Хисматуллина маме в Челябинскую область писала… из Венгрии, хотя находилась в Афганистане. Это была святая ложь, и не одна Люда прибегала к ней. Откровенно говоря, и я не сразу признался маме, что служу уже далеко от прекрасного Минска.