Под Новый год, Федор, жмурясь от яркого света, хлынувшего из распахнутой двери автозака, неловко выпрыгнул из его стального чрева под стылые сапоги тюремной охраны. Встал, словно в беспамятстве превозмогая боль от милицейских побоев, оставивших на его теле десятки черных уродливых кровоподтеков. Ему хотелось заслониться от света рукой, но это было невозможно. Искоса и рассеянно посмотрел на голубеющую вышину неба. Сейчас оно исчезнет за стенами и решетками.
Ему казалось, что отбито не только его тело, но и само осознание им действительности. Он чувствовал себя совершенно отчужденно перед ней, и, исчезни она или он вместе с ней, все бы изменилось, возможно, только к лучшему. Даже если это лучшее будет ничем, бессмысленным мраком. И на сопровождавших его конвойных он смотрел безо всякого выражения в тусклых остановившихся глазах, не испытывая ровным счетом никаких чувств.
- Вот ты и на месте, беглец, - сказал принимающий его старшина. - Вернулся в знакомую обитель?
Он молча покосился по сторонам. Да, ничего не изменилось здесь за время его отсутствия. Те же мрачные стены, та же запекшаяся масляная краска на арматуре сварных дверей, та же безысходность и - давящая на сознание громада тюрьмы, сложенная из кирпичей, в каждом из которых скопились тонны человеческого страха, унижения и страдания.
И снова ощущение огромности тюрьмы обрушилось на него, парализуя волю. Приземистая и ничем не примечательная снаружи, она возвышалась в его сознании мрачной, подпирающей небо горой.
- Время прогулки, - сказал старшина. – Хочешь подышать перед камерой? А то бледный, как мел. Удар хватит, а мне хлопоты ни к чему…
Он безучастно кивнул.