Формула всего

руку приложил.

Да славится Священная Хунедоарская Империя ныне и присно и во веки веков.

Ну гибель, чавалэ!

Нету мне больше ни луны, ни солнца, ни травы, ни цветов… Простите цыгана, луна и солнце, трава и цветы! Был я вам самым верным другом, а теперь не могу я на вас смотреть. Злое горе ослепило мои глаза, перекрыло свет, стало, как подземелье.

Дэвлалэ-Дэвла! Чем моя жизнь перед тобой провинилась? Чем заслужил я такое дело? Где мои милые, добрые люди? Кто мне слово человеческое скажет? Буртя и Рябчик, старик и Воржа… Я же вас больше никогда не увижу!

Бессчастная доля! Кого любил – того не сберег. Протекло мое счастье, а ведь вот оно было – в руках держал! Ох, я бессчастный!.. Охватил меня ужас, и от него сделалось больней, чем от любой в жизни боли.

Ночь была черная – выколи глаз. И мысли такие же. Все к одному. Грех на мне страшный, а на помощь звать некого. Ну и не хнычь. Ну и не буду. Решил я повеситься. Выглядел сук у Вдовы потолще и говорю:

– Возьмешь меня замуж? Придется взять!

А веревки – нет. Я рубаху скинул, рукав скрутил и к сучку приладил. Затянул потуже. Как бы сук не обломился… Хорош я буду! Сапоги как гири. Снял я один и поставил рядом, а дальше вот что – прямо как был, так стою и смеюсь, в голос и громко, на одну ногу босый, на другую обутый! Как дурачок. Да и не дурак ли?.. В одном сапоге! Еще вешаться вздумал! Кому это надо? Никому не надо.

Кому это нужно?

Никому не нужно!

А была бы тут пропасть, чтоб шагнул и все, не снимая сапог, – я бы шагнул!

Кали траш, чавалэ!

Пришел я в разум, да пожалуй что не в свой, и пошел – лишь бы куда. Судьба бессчастная! Сил моих нет. Сел я на камень и горько заплакал. Слезы – дар божий. Отлегло немного. Что же мне делать? Как же мне жить? Муша говаривал: «Спроси у ветра». Как будто ветер что-нибудь знает! Муша, старик… Сколько лошадей мы с тобой сменяли! Сколько сказок ты знал! Я и половины сейчас не вспомню. Туда-сюда…

Ох, дело.

Успокой меня, березка. И осинка, успокой. Черный ворон, я не твой. Ай-нанэ-нанэ…

– Воржа? – позвал я тихо, а зачем – не знаю.

Закричали вороны. Они кружили, не отлетая. У них где-то рядом было гнездо. Мне стало не по себе. Я побрел, пока не набрел на пещеру с кладом. Клянусь конями! Первый раз в жизни мне было плевать на золото. Я туда полез не за ним.

– Воржа!..

Эхо молчало.

Может, не слышит?

– Во-оржа-а!

Ничего.

У меня волосы встали дыбом!

– Во-оржа-а!

– Ржаво-ржаво-ржаво-ржаво!

Так заухало – как из пушки! Со всех сторон! Уж на что я смелый человек, а тут испугался. Ну все не так! Никуда не деться! Видать, поделом. На роду, что ли, написано? Отчего ж не написано что-то другое? И напишут же всякое!

Я вернулся на торфяник. Мертвый окунь толкался в берег. Ветви смотрели вниз. Потом пошел дождик и все исчеркал. Я стал сырой и грязный.

– Бессчастный! Бессчастный! – кричали вороны.

Вот не знал, не гадал, а сам и попался. Видно, правы были наши старики. Их пустой суетой не обманешь. Они глубже смотрят. Белочка моя!.. Первая любовь. Первая жена. Мягкой ей земельки! Она погибла, и толк пошел – вот, мол, у Муши внук красивый да умный, а Богу поперек. Под шумок судили, в лицо не смели. Я бы за такое язык отрезал, да что в том проку? Убей правду – она воскреснет. Пропала Белка… Сколько лет прошло? Да сколько ни пройди!.. Я затопал ногами, закричал без голоса – до рези в глазах! И камнями швырялся, и деревья крушил.

Бессчастный! Бессчастный! Так понятно и просто, как трубой по виску. Кто меня выручит?

Во-оржа!.. Лебедь моя черная! С кем ты сейчас? Чем он лучше меня? Верно, тем, что он рядом, а я далеко. Ох, как далеко!.. Степь да степь. Я оглянулся вокруг и вижу – Дэвлалэ-Дэвла! Неужели это все для страданья? – и земля, и вода, и небо? Как ведро, чтоб носить в нем воду?

Ну уж дудки! Живым я не дамся! Не быть мне цыганом, если я что-нибудь не придумаю! Чего тут думать?!

Топором бы я вмиг управился, а с ножом пришлось повозиться. Лезвие тупое – вот-вот на хрясь; ну и пусть, ну и пусть! – зубами перегрызу! Ясно, Вдова? Последний день ты тут ветками машешь. Кто тебя сажал – тьфу сто раз на его могилу!

Я вошел в раж. Ствол был рыхлый, промозглый, а сок такой странный – с виду прозрачный, а ветром дунет – он коченеет замерзшим жиром, ни твердый, ни жидкий, белесый такой. Я сначала все морщился, пальцы оттирал, а потом привык. Режу да пилю. Ночь уж наступила, руки в кровяках. Смотрю, середка – труха с гнильем. Я спину разогнул, подналег всем телом, Вдова качнулась, и – э-эх, чавалэ! – повалил я ее!

Ай-нанэ-нанэ! Вот как я могу! Поломал на ветки, собрал костер. Занялось не сразу, но горело пышно.

– На, дорогой! – говорил я огню. – На, хороший, кушай! Дэвла, гляди!.. Моих рук дело!

Я ударил себя в грудь и молился со страстью, кровожадно молился, а костер трещал. Пламя сделалось большим, как лопух! Я еще дров кинул. Пусть весь Кучириц смотрит! То-то им не в сон: «Вдова!.. Горит!.. Шабаш!.. Конец света!». А это – я!