Форменное безобразие

Не в чистом поле, даже не в Лодейном,
Чуть с бодуна и малость подшофе,
В дешевом заведении питейном
С названием «Дорожное кафе»
Во мне открылось общее с Эйнштейном,

Не самому, помог один эксперт.
Идти не мог, но был довольно ноский.
И на меня взглянув, как на мольберт,
Как у Гайдая: «Кеша?! Смоктуновский?!» —
Он заорал: «Эйнштейнушка! Альберт!»

У нас свои душевные хворобы,
А этот, обознавшийся корчмой,
Упорно звал меня на кинопробы,
Когда приспело в Купчино, домой…
Чернил бы мне, гусиное перо бы.

– О, свет мой с амальгамою, скажи,
Зачем я, сединою убеленный,
С разгону влип в такие типажи?
Как физик – ноль, стократ на ноль деленный,
Как Буратино или же Кижи —

Такой же деревянный, но унынью
Не предаюсь: мы в чем-то, да близки:
Биограф пишет, как дружил с латынью,
По остальным случались трояки.
Выходит, жизнь не вся горчит полынью.

Вот у него с французским нелады,
И я плутаю в этой ахинее.
Еврейские прабабки и деды —
Не Ротшильды, а несколько скромнее.
Украинцы сказали бы: «Жиды».

Жизнь потекла, как мед или сливянка.
Цеди ее по капле, не разлей.
Вот у него жена была славянка,
На столько же, по паспорту, взрослей
И добрая, хоть не самаритянка.

Писать мы оба начали с ранья.
В утиль переводили канцтовары.
Публиковаться раньше начал я.
Сопоставимы были гонорары.
Да, мастера чеканки и литья

Монеты нам варганили из меди,
Но в прикупе он взял козырный туз…
Его жена училась в ихнем меде.
Моя у нас заканчивала ВТУЗ,
И иногда у нас рождались дети.

Я тоже на две трети водянист,
Да и в стихах воды не слишком мало,
Я тоже пацифист и гуманист.
Премируют потом, в конце квартала.
Он мог на скрипке, я как пианист

Отчаянно луплю клавиатуру.
На Нобелевку, думаю, пока
Не выдвинут мою кандидатуру.
С квартальной доползу до кабака,
Где мой эксперт пугает клиентуру.

За СТО по сто – и разум исцелен,
И рассосутся язвы нервных хворей.
Носить пьянчуг мне нравилось с пелен.
Я в смысле относительных теорий
Не гуру, но на практике силен.

Снегурочка (Сказка)