Фонарщик

На пароходе была еще одна пассажирка, Люси Грэй, дочь капитана. В первые дни я почти не замечал ее и, может быть, до конца пути не обратил бы внимания на этого полуребенка, если бы мое странное поведение не побудило ее действовать так, что я сначала удивился, а потом заинтересовался. Мой беспокойный вид, постоянно тревожное состояние духа, отвращение к пище, безразличное отношение ко всему происходящему вокруг крайне изумили ее и возбудили в ней сострадание. Вначале она решила, что я ненормальный, и держала себя со мной соответственно. Она садилась напротив и целый час могла рассматривать мое лицо, даже не подозревая, что я тоже глядел на нее, а потом уходила с глубоким вздохом. Иногда она приносила мне что-нибудь вкусное и просила съесть; тронутый ее вниманием, я охотнее принимал пищу из ее рук. Кончилось тем, что она стала заботиться обо мне. Но когда я стал спокойнее, когда волнение перешло в меланхолию, которая все же была не так ужасна, как лихорадочное возбуждение первых дней, она стала сдержаннее. А когда я наконец овладел собой и смог принимать участие в общей жизни, Люси начала держаться от меня подальше, и для того чтобы сказать ей что-нибудь, я должен был ее искать. Она явно избегала меня.

Как-то дурная погода загнала меня в каюту, где Люси обычно сидела и читала. Мы часто бывали там вместе, тем более что капитан Грэй (тот самый моряк, который пригласил меня), был этим доволен. Этот добряк не меньше дочери огорчался, глядя на меня, и думал, что эти беседы разгонят мою грусть.

Робость Люси понемногу исчезла, и постепенно я перестал быть для нее чужим. Мы разговаривали, или, вернее, она говорила со мной свободно; несмотря на ее любопытство, я упорно молчал о себе. Но она все же делала попытки развлечь меня и с наивной откровенностью рассказала мне почти все о своей жизни. Иногда я слушал ее внимательно, но случалось, что, погруженный в горестные воспоминания, я забывал о ее присутствии.

До четырнадцати лет она жила с матерью в маленьком домике на мысе Код. Их семейный очаг лишь изредка оживлялся присутствием отца. Когда он приезжал, они отправлялись в соседний город, где стоял его пароход, и там проводили несколько недель беззаботного счастья; потом возвращались домой, опечаленные отъездом веселого капитана, и начинали считать месяцы и недели до его возвращения.

Люси рассказала мне о смерти своей матери, о горе, которое она пережила, и о том, как плакал отец, когда вернулся из плавания. С тех пор она постоянно жила на пароходе, и в бурю, когда капитан стоял на посту, а она оставалась одна в каюте и слушала завывание ветра и перекаты сердитых волн, девочка чувствовала себя несчастной и одинокой.

Слезы стояли у нее в глазах, когда она говорила об этом, и я с сочувствием смотрел на нее, как на сестру, посланную судьбой.

Однако я стал таким нелюдимым, что шутки капитана и веселый, музыкальный смех его дочери задевали меня как личное оскорбление. Но и она тоже вдруг становилась серьезной и даже печальной, когда видела скорбь на моем лице.

Дитя мое, я должен описать тебе множество событий за долгие годы. Поэтому мне придется только кратко излагать факты. И я не стану описывать ужасную бурю, длившуюся два дня и одну ночь, во время которой бедная Люси почти обезумела от страха. Но я, равнодушный к опасностям и к бушующей стихии, в свою очередь имел возможность ободрять и поддерживать ее. Этот случай, как и многие другие за наше долгое путешествие, внушил ей большое доверие ко мне, но впоследствии это стоило мне тяжелых испытаний…»

Глава XLVI Мать Гертруды

«Капитан Грей умер. Оставалась неделя пути до места назначения, когда он тяжело заболел; за три дня до того, как мы бросили якорь в Рио-де-Жанейро, добрый моряк скончался. Мы вместе с Люси ухаживали за больным. Я закрыл глаза покойному и унес его бесчувственную дочь на другой конец парохода. Мои дружеские слова привели ее в себя, но когда она осознала свое одиночество, то впала в еще более тяжелое состояние. Капитан Грей не оставил никаких распоряжений относительно дочери, да это было и не нужно, как показало состояние его дел. Бедная Люси не напрасно предавалась отчаянию. Она осталась без родных, без денег и приближалась к чужому берегу, где сироте не было приюта. Мы похоронили ее отца в волнах; исполнив эту печальную обязанность, я подошел к Люси с целью попытаться объяснить ей ее положение и поговорить о будущем. Мы приближались к порту, и через несколько часов должны были покинуть пароход. Она слушала меня, но ничего не отвечала.

Тогда я сказал, что должен покинуть ее, и спросил, что она собирается делать. Вместо ответа Люси зарыдала. Я утешал ее как мог.

Прерывающимся голосом она стала молить меня о жалости. С детской простотой она просила не покидать ее; говорила, что она одна на свете, что на берегу она окажется среди чужих людей, умоляла не дать ей пропасть в одиночестве.