Флибустьеры

Басилио привык покорно сносить капризы и дурное настроение капитана Тьяго, теперь он чувствовал себя во власти Симоуна, этого страшного, рокового человека, путь которого, чудилось ему, залит потоками слез и крови. Он попытался объяснить, что не чувствует себя способным к политике, что тут у него нет своего мнения, этим вопросом он не занимался, но, если потребуется, на него всегда могут рассчитывать, хотя в настоящее время он видит только одну задачу - просвещение народа и т. д. ... Симоун жестом остановил его, уже близился рассвет.

- Я не напоминаю вам, Басилио, что вы должны хранить мою тайну, я знаю: умение молчать - одна из ваших добродетелей. Но если вы меня предадите, ювелиру Симоуну, которого ценят и власти, и духовные ордена, всегда поверят больше, чем студенту Басилио, которого подозревают во флибустьерских взглядах, - хотя бы потому, что, вы, туземец, выделяетесь среди земляков и избрали путь, где вам не миновать столкновений с могущественными соперниками. Да, вы не оправдали моих надежд, но, кто знает, взгляды ваши могут перемениться - тогда приходите в мой дом на Эскольте*, я к вашим услугам.

Басилио коротко поблагодарил и удалился.

- Неужели я не сумел подобрать ключ? - прошептал Скмоун, оставшись один. - Сомневается ли он во мне или вынашивает план мести в столь глубокой тайне, что не доверяет даже ночному безмолвию? Или же годы рабства подавили в его душе все человеческое, и у него остались только животные инстинкты самосохранения и продолжения рода? Если так, форма непригодна, придется ее разбить и перелить наново. Тогда не обойтись без гекатомб. Пусть же погибнут неспособные и выживут сильные!

И, словно обращаясь к кому-то, прибавил:

- Потерпите еще немного, вы, завещавшие мне имя и, очаг, потерпите! Я все утратил - родину, будущее, счастье, даже могилы ваши... но потерпите! И ты, возвышенный ум, благородная душа, преданное сердце, ты, что жил ради одной великой идеи и отдал жизнь, не ожидая ни благодарности, ни признания, потерпи и ты! Возможно, ты не одобрил бы мой путь, но зато он короче... Близится день, и когда забрезжит заря, я сам приду сюда известить вас, Дотерпите!

VIII

СЧАСТЛИВОГО РОЖДЕСТВА

Хулия открыла распухшие от слез глаза и увидела, что в доме еще темно. Пели петухи. Первая ее мысль была:

а вдруг пресвятая дева сотворила чудо и солнце не взойдет, даром что петухи его призывают.

Она встала, перекрестилась, с жаром прочитала утренние молитвы и, стараясь не шуметь, вышла на баталан.

Нет, чудо не свершилось! Солнце собиралось взойти, утро обещало быть великолепным, дул приятный прохладный ветерок, звезды на востоке бледнели, и петухи распевали во все горло.

Видно, слишком многого она захотела, - пресвятой деве, пожалуй, куда проще послать ей двести пятьдесят песо!

Что стоит матери Христовой сделать это для нее? Но под статуэткой пресвятой девы она нашла только записку отца с просьбой прислать пятьсот песо для выкупа... Ничего не поделаешь, надо идти. Дедушка лежал, не шевелясь, Хулия решила, что он спит, и приготовила ему завтрак.

Странное дело, на душе у нее было спокойно, даже хотелось смеяться! И чего она так убивалась этой ночью! Жить она будет недалеко, сможет через день приходить домой, дедушка будет часто ее видеть, а Басилио... он и раньше зпал, что дела отца идут плохо, ведь он не раз говорил ей:

- Вот стану я врачом, мы поженимся, и твоему отцу уже не понадобится это поле.

- Какая я глупая, сколько ревела! - говорила себе Хулия, укладывая свой тампипи.

Под руки ей попался ларец, Хулия поднесла его к губам, поцеловала, но тут же обтерла губы, боясь заразы:

этот ларчик, сверкавший бриллиантами и изумрудами, был подарком прокаженного! Если она заразится такой болезнью, ей пе бывать женой Басилио.

Постепенно светало. Хулия увидела, что дедушка сидит в углу и следит за каждым ее движением. Она взяла свой тампипи с одеждой.и,- улыбаясь, подошла к старику поцеловать ему руку. Он молча благословил ее.

- Когда отец вернется, скажите ему, что я наконец-то попала в школу ведь моя хозяйка говорит по-испански.

Это самая дешевая школа, дешевле не найдешь! - вздумалось пошутить Хулии.

На глазах у старика блеснули слезы. Хулия поставила тампипи на голову и быстро сбежала по лестнице. Ее сандалии весело застучали по деревянным ступенькам.

Но когда она обернулась, чтобы еще раз взглянуть на свой дом, где она рассталась с детскими мечтами и где к ней слетались первые девичьи грезы; когда она увидела, как печально и одиноко стоит он с полуприкрытыми окнами, пустыми и темными, как глаза покойника; когда до ее слуха донесся тихий шелест тростника, который раскачивался под дуновением свежего утреннего ветра, словно говоря: "Прощай!" - все ее оживление как рукой сняло, девушка остановилась, из глаз ее хлынули слезы, и, сев на лежавшее у дороги дерево, она горько зарыдала.

С тех пор как ушла Хулия, минуло несколько часов, солнце стояло уже высоко. Танданг Село смотрел в окно на разряженный народ, направлявшийся в город слушать торжественную мессу. Почти все вели за руку или несли детей, тоже одетых по-праздничному.