— Вы правы. При теперешнем отвратительном ходе дела человек нуждается в перемене. Как только я смогу снять мундир, я тоже уеду куда-нибудь. Да, Мальта — это хорошо. Я бывал там несколько раз. В Валетте можно хорошо провести зиму, — там есть опера. Ну, а как же поживает ваша жена? Хорошо? Рад слышать. Она довольна, что поехала повидаться с родными? Да, кстати. Недавно я встретил Джима Брикнелля. Просил передать вам привет и выразить надежду, что вы приедете к нему за город. Он не в моем вкусе. Вы собираетесь к нему? Подпорченная порода людей!
Гербертсон говорил без умолку, перескакивая с предмета на предмет, сидя за стаканом вина с содовой водой. Он говорил о войне, но не хвастался, не рисовался. Совсем не такие побуждения заставляли его говорить. С этим кадровым офицером произошло то же, что случилось со многими штатскими людьми, призванными на войну, что происходило с англичанами так же, как с французами или немцами, с итальянцами или русскими. Лилли это было знакомо. Однажды во время войны ему пришлось на севере Англии переждать непогоду в коровьем хлеву, слушая рассказ вернувшегося с фронта на побывку молодого батрака; другой раз, в Калабрии, сидя ночью при луне на снопах, которые тут же рядом обмолачивали ногами гонимые по кругу верблюды, — он слушал такую же повесть итальянца; потом еще, на кухне одной английской фермы, он видел пленного германского солдата; и всякий раз он слышал одно и то же, — все тот же подавленный, глухой, безжизненный и тоскующий голос человека, который видел и перенес больше, чем может вместить и осмыслить человеческое сознание. Ни в одном слове этих людей не было стремления окружить себя ореолом славы вернувшегося с поля битвы героя, ни тени романтики войны, — но глухой, безжизненный, точно загипнотизированный голос, не могущий умолкнуть под напором незабываемых видений, недавно бывших реальностью, которую душа не в силах была перенести.
Гербертсон, конечно, не утратил наружного блеска гвардейского офицера, светской иронии и юмора, с каким обычно в этом кругу говорят о самых серьезных вещах. Но под покровом этой привычной личины крылось то же, что и в каждом простолюдине любой из сражавшихся наций: гнетущая, притупляющая тяжесть невыносимых переживаний, психических ран, которые никто не думал ни перевязывать, ни лечить и боль которых не унималась. Рана затягивалась снаружи, но внутри оставался болезненный, отравляющий психику, гнойник.
— Я почти все время испытываю страх, — иронизировал над собой Гербертсон. — Вам, Лилли, не пришлось пережить этих вещей. Но я уверен, что вы бы отлично их перенесли. Вы, я знаю, очень нервный человек, а нервные люди оказались на войне самыми стойкими. Когда почти все наши офицеры выбыли из строя, к нам в полк был зачислен некий человек, — звали его Маргеритсон. Родом из Индии, из тамошнего богатого английского купечества. Увидев его, мы все решили, что он никуда не годится, — слишком нервный парень. И правда, для обычного окопного сидения он был мало пригоден. Но когда надо было выходить из траншеи и бросаться в атаку на немцев, он бывал великолепен. Полное совершенство! Всякий нерв в нем напрягался до последнего предела, и он вел себя и действовал образцово… Есть вещи, которые внушают страх одним людям, но совсем не трогают других, и наоборот. Я был вполне равнодушен к снарядам из пушек каких угодно калибров. Но совершенно не выносил звука полета бомбы из бомбомета. Я объясню вам разницу между нашими бомбометами и германскими. Наши, издают ровный у-у-у-у… а их — летят с взвизгами: у-у-ю! у-у-ю! Эти взвизгивания совершенно выводили меня из себя… …Да, меня ни разу ничем не задело. Самое большое, что со мной случилось, — это когда разорвавшиеся поблизости снаряды засыпали меня землей. Смею вас уверить, что в этих случаях орешь, как сумасшедший, — чтобы пришли люди и отрыли тебя. А когда тебя откопают, начинаешь дрожать от страха…
Гербертсон закатился смехом, но Лилли видел, что на лбу между бровей, даже при смехе, у него не исчезла складка, в которой явно лежали тени безумия. Через минуту Гербертсон продолжал:
— Забавная штука, знаете, как воспринимают иногда вещи на войне. Видите ли, в 1916 году пушки у немцев были много лучше наших. Наши были уже стары и поистерлись, а немцы сменили свои на новые. О состарившейся же пушке нельзя сказать заранее, куда она угодит: то бьет дальше цели, то слишком близко. Отлично. В тот день наши орудия все время давали недолеты и били наших же людей. Мы получили приказ идти в атаку и бежали вперед, к немецким окопам. Вдруг я чувствую, что откуда-то теплая струя брызнула мне на шею…
Гербертсон провел себя рукою по шее и стал озираться остекленевшим взглядом.