Флегетон

Легко сказать – съездить! А как?

Итак, авто подбросил нас до Сюрени, откуда поездом мы добрались прямиком в Симферополь. Город, как мы тут же убедились, жил мирно, даже военных на улицах было не так много, хотя несколько домов у вокзала зияли битыми стеклами – следы орловских налетов.

Увы, Сиимферополь имел тот же недостаток, что и все иные города Крыма 20-го года – чудовищные цены. О ресторанах пришлось забыть, и мы просто бродили по городу, смотрели на беззаботную публику, одетую по моде пятилетней давности, а затем зашли в синема, где давали новую фильму с, увы, уже покойной Верой Холодной.

Я никогда не был от нее в восторге. Однако, Ольга и прапорщик Геренис имели иное мнение, и наша сестра милосердия даже всплакнула по ходу сюжета, когда злодей любовник бросил несчастную жертву роковой страсти, оставив ее без квартиры и денег, но зато с ребенком. Я бы предпочел фильму с Максом Линдером, но Макса Линдера с этот день не крутили.

К слову, уже здесь, в Галлиполи, я услыхал от тех, кто был в Одессе вместе с генералом Шиллингом, что Вера Холодная была агентом «чеки», и ее убила наша контрразведка. Впрочем, рассказывали и наоборот: ее убрала «чека» за отказ от сотрудничества. Комментировать не буду. Когда мы выбили Упыря из Екатеринослава, нам в руки попала местная газета, где сообщалось о взятии Петрограда японцами.

Мы уже собрались отправляться в Албат, но тут внимание Ольги привлекла афиша, где сообщалось о гастролях в Симферополе Александра Вертинского. Числа совпадали, Вертинский должен был петь в помещении местного театра как раз в этот вечер, 19-го мая. Тут выяснилось, что прапорщик Геренис тоже мечтает послушать нашего Белого Пьеро, и я лишь попытался унять их пыл тем простым соображением, что нам не достать билетов.

В кассе билетов, естественно, не было. Недовольная публика кругами бродила у театральных дверей, и вид у Ольги стал такой несчастный, что у меня появилась мысль ворваться к администратору и изобразить контуженного. Но тут из-под земли возник подозрительного вида юнец, шепнул, что для «господ офицеров» есть три билета.

Денег нам хватило как раз на эти билеты, и вот, к восторгу юной пары, мы под треньканье звонка пробрались на наши места, и тут же открылся занавес.

Я слыхал Вертинского в 17-м в Киеве, куда заезжал во время короткого отпуска. Уже тогда он произвел на меня двойственное впечатление. Коротко об этом, конечно, не напишешь, но, с другой стороны, о концерте Вертинского писать приятнее, чем, скажем, о нашем ноябрьском марафоне от Перекопа до Севастополя.

Итак, Вертинский. Наверное, я все-таки глубокий провинциал. Наш Харьков выдумал себе громогласный титул Афин Юга России, но до Афин нам было далеко и в лучшие годы, так что я был и остаюсь провинциалом. Гордиться тут нечем, но и стыдиться не стоит – Россия, собственно говоря, состояла почти целиком из провинции, а наш Харьков – далеко не худший ее уголок. Посему мне было трудно уследить за столичной модой, и когда Питер зачитывался Северяниным, я все еще читал Надсона. Северянина я успел прочесть перед самой войной, в эпоху кубо-футуризма и какого-то еще акмеизма с капитаном Гумилевым вместо Пушкина. Не знаю, какой из него офицер, но до его стихов мне явно уже не дорасти.

Наверное, в столицах Белый Пьеро в своем шутовском колпаке и с трагической маской пришелся как раз ко двору. Помню, как все хвалили его «ариетки», которые меня, признаться, оставляли равнодушным. Меня слабо волновали проблемы «кокаинеточки», которая мокнет под дождем и рифмуется с «горжеточкой».

Правда, тот концерт в Киеве многое изменил. Мне не понравились песни, не понравился шутовской балахон, но я понял, что Вертинский все-таки великий артист. Так еще не пел никто. Собственно, он даже не поет, но названия этому еще не придумали. Говорят, Вертинский начинал в театре, затем бросил. Жаль, конечно. Но теперь он сам по себе театр. И равных ему у нас нет.

... И не будет больше. Вертинский в Совдепии? Смешно!

А потом, уже поздней осенью, в Ростове, до нас дошла его знаменитая песня о погибших юнкерах. И Вертинский стал для нас своим. Песню о юнкерах мы пели все эти годы, пел поручик Огоновский, пела Танечка Морозко; я даже видел, как под эту песню ходили в атаку. Мы уже не обращали внимание, что «нужно» там рифмуется с «ненужно», и что Вертинский не просто почтил наших первых мучеников, но и позволил себе усомниться в главном – «кому и зачем это нужно». Жизнь дала ответ на этот, тогда, в 17-м, не ясный ему вопрос. А некоторые куплеты в Добрармии просто переписывали и пели по-другому. Правда, выходило не очень складно.