Флавиан

Бабушка моя, Царствие ей Небесное, — сильно молящая была, говорит ей: «Нюра, милая, ты хоть в зеркальце-то глянь на себя, что с тобою за неделю стало-то! Высохла вся, почернела, круги вон аж зелёные вокруг глазонек-то! Ой, не без лукавого здесь! Берегись, Нюшенька, доченька! Ведь и жизнь и душу навеки погубит, а твои ж детки-то кому останутся? Поделись, милая, что с тобой происходит?»

Та по-прежнему: «У меня всё хорошо, уходите, я сама разберусь!»

Однако, видно, задумалась, ладану-то от монашек и «живые помочи» взять не отказалась.

А через день, порану, мы с сестрой ещё на печке только проснулись, вбегает к нам эта самая Нюрка и бух — бабушке в ноги: «Авдотья Силантьевна! Спасительница моя! Век за тебя молиться буду!» — и в слёзы.

Мать с бабушкой её с полу подняли, чайком отпоили, та и рассказала:

В ту ночь, когда мы с сестрой в первый раз «огненного змея» видели, сразу после полуночи Нюрке в окно постучали. Нюрка от этого стука чуть в обморок не упала — стук-то был заветный, тот самый, которым убиенный муж Нюркин, воин Николай, ещё в жениховстве её на прогулки вызывал.

А надо сказать, любила Нюрка своего Николая беззаветно, безумно, после «похоронки» три дня в забытьи была, а потом полгода «белугой ревела». И то сказать, Коля её мужик был справный, видный из себя, работящий, вина в рот не брал… И погиб он героически — в горящий танк за раненым командиром вернулся, да так и задохнулись оба, не успели выбраться и сгорели.

Глянула Нюрка в окно, а там — её ненаглядный отплаканный Коленька — живой стоит, палец к губам прикладывает и на дверь показывает — открой, мол…

Открыла, зашёл он, бледный весь, глаза горят, вздрагивает. Нюрка — ни жива ни мертва. А он ей: видишь, мол, жив я, в плену был, бежал, потом по чужим погребам прятался, чтоб в НКВД как предателя не расстреляли, вот теперь тайком сюда добрался. В лесу, мол, неподалёку убежище соорудил, пришёл вот… Нюрка опомнилась, кинулась обнимать, целовать, кормить, спать с собой уложила… А под утро он ушёл в «убежище» своё. Наказал молчать обо всём. А то, мол, схватит меня НКВД и расстреляет.

Нюрка потому и отнекивалась от нас, что проговориться боялась, как бы Колю любимого под расстрел не подвести.

На другую ночь опять пришёл. Поел, попил, потом стал Нюрку уговаривать: «Давай, мол, уйдём отсюда, всё бросим и уедем туда, где нас не знает никто. Я, мол, себе другие документы сделаю, ну и заживём опять счастливо».

Нюрка:

— А как же дети-то, вон малые оба в кроватёнке в углу сопят, как их-то с собой в зиму потащишь?

А он:

— Оставим их пока здесь, люди добрые присмотрят, а как устроимся на новом месте, так и заберём к себе, как-нибудь. Пойдём, мол, прямо сейчас…

А Нюрке-то страшно — как детей-то бросить, дом, корову хорошую — отелилась недавно, да и вообще… И ещё, неуютность какая-то в присутствии мужа «воскресшего» ощущается, как-то холодит, что ли… Ну не может она сразу решиться пока.

Он под утро опять ушёл, про молчание напомнил.

И вот так пять дней — каждую ночь. И с каждым разом всё настойчивее уговаривает, ну и по-мужески утешает… Нюрка уже вроде и согласиться была готова, а тут — мы, с монашкиным ладаном. Что-то, видно, и так сердце её чувствовало.

Словом, после посещения её мамкой с бабушкой, святыньки она в изголовье детской кроватки припрятала, да перекрестила детей на сон грядущих.

Пришёл он опять, весь какой-то дёрганный в этот раз, нервный — бежим, мол, давай, прямо сейчас — «Чека» на хвост села, убежище в лесу нашла, до утра схватить могут.

А она:

— Ты хоть детей-то поцелуй на прощанье, подойди, попрощайся с кровинушками.

А его от того угла, где кроватка детская, аж воротит, кривится весь… Отговорился как-то скомкано, и ушёл, сказал — новое убежище искать. А Нюрка по его уходе всю ночь не ложилась — думала. Под утро из сундука бабкин «Молитвослов», в первый раз с мужниной смерти, достала, начала утрешние молитвы читать. А к ночи «живыми помочами» обвязалась, по всем стенам угольком крестов наставила, над притолокой да окнами ладаном посыпала, Богоявленской водой весь дом окропила и с «Молитвословом» за стол — покаянный канон читать села.

В полночь дверь распахнулась, «Николай» на пороге стоит, глаза горят как угли: «Ну, что, дура! Догадалась наконец!»

Как хлопнет дверью, аж дом задрожал, и исчез…

А Нюрка до рассвета с колен не вставала, всё молилась, а как рассвело — к нам прибежала.

Вот, батюшка милый, и всё, наверное…

— Ну, брат Алексий, как тебе историйка?

— Прямо не верится, отец Флавиан, неужели вот прямо так и было? Неужели бес настолько материализоваться может, что и от человека не отличить? Вон он же и ел, вроде, и пил, и с Нюрой этой, если я правильно понял, близкие отношения имел? Неужели так бывает?