Финальная проблема

В такой просьбе отказать было невозможно – в желании соотечественницы, умирающей на чужбине. Однако оставить Холмса одного я тоже не мог. В конце концов мы договорились, что он удержит при себе молодого швейцарца как проводника и спутника, а я вернусь в Майринген. Мой друг сказал, что еще немного побудет у водопада, а затем неторопливо направится через отрог в Розенлауи, где вечером я присоединюсь к нему. Повернувшись в последний момент, я увидел, что Холмс прислонился к скале и, скрестив руки на груди, смотрит вниз на клокочущую воду. Вот так мне было суждено в последний раз увидеть его в этом мире.

У конца спуска я оглянулся. Водопад оттуда виден не был, но я увидел изгиб тропы, которая ведет к нему, петляя то вверх, то вниз. По ней, помню, очень быстро шел какой-то человек. Его черная фигура четко вырисовывалась на фоне зелени. И он, и энергия, с какой он шел, произвели на меня впечатление, но я тут же забыл о нем, торопясь добраться до моей цели.

В Майринген я пришел примерно через час с небольшим. Штайлер стоял на крыльце своей гостиницы.

– Ну, – сказал я, торопливо подходя к нему, – надеюсь, ей не хуже?

На его лице отразилось изумление, и, едва его бровь дрогнула, мое сердце налилось свинцом.

– Вы этого не писали? – спросил я, вытаскивая письмо из кармана. – В гостинице нет больной англичанки?

– Нет, конечно! – воскликнул он. – Но на нем гриф гостиницы… Ха! Да его же написал высокий англичанин, который пришел, когда вы уже ушли. Он сказал…

Но я не стал ждать его пояснений. Содрогаясь от страха, я уже бежал по деревенской улице к началу тропы, по которой так недавно спустился. На спуск мне потребовался час. При всех моих усилиях прошло еще два часа, прежде чем я вновь оказался перед Рейхенбахским водопадом. Альпеншток Холмса был по-прежнему прислонен к скале, но его самого нигде видно не было, и я тщетно кричал и звал его. Единственным ответом было эхо моего собственного голоса, отраженного окружающими обрывами.

Вид этого альпенштока заставил меня похолодеть и сглотнуть комок в горле. Холмс не пошел в Розенлауи. Он оставался на уступе шириной в три фута с отвесным обрывом с одной стороны и отвесным провалом с другой, пока его враг не добрался до него. Никаких следов молодого швейцарца тоже не было. Вероятнее всего, он был подкуплен Мориарти и оставил их наедине друг с другом. Но что произошло потом? Кто мог поведать нам, что произошло потом?

Я постоял минуты две, беря себя в руки, я был слишком ошеломлен ужасом случившегося. Потом я вспомнил методы Холмса и попытался применить их для разгадки недавней трагедии. Увы, это оказалось слишком просто! Во время нашего разговора до конца уступа мы не дошли, и альпеншток обозначал место, где мы остановились. Черная почва остается всегда мягкой благодаря нескончаемым брызгам, и даже птица оставила бы на ней отпечатки лапок. Две цепочки следов вели к дальнему концу уступа, обе от меня. Обратных следов не было. В паре ярдов от конца почва была истоптана в грязь, а окаймлявшие край терновник и папоротники были вырваны с корнем или поломаны. Я лег ничком и прищурился вниз, а брызги взметывались перед моим лицом. Уже наступили сумерки, и теперь мне удавалось различать лишь блеск влаги на черных отвесных стенах пропасти там и сям да далеко внизу в конце провала бурление воды. Я закричал, но до моих ушей донесся только получеловеческий вопль водопада.

Однако судьба распорядилась, чтобы я все-таки получил последнее слово привета от моего друга и товарища. Я упомянул, что его альпеншток был прислонен к выступу в скале. И тут я заметил там что-то блестящее и, протянув руку, обнаружил, что блестит серебряный портсигар, который он всегда носил с собой. Когда я взял его, вниз спорхнул бумажный квадратик, лежавший под ним. Подобрав его, я нашел три листка, вырванные из его записной книжки и адресованные мне. Таким характерным для него были и краткость обращения, и четкая твердость почерка, будто писал он у себя в кабинете.