Филонов

– Нельзя давать, я дал раз навсегда слово, не нарушать этого правила. Гауш рассказывал, что он одно время помогал – и что же? Его дом стал осаждаться непрерывной толпой просителей, и он принуждён был ввести определённые часы выдачи пособия, значительно сократить размеры такового, с предварительной записью за неделю, с предъявлением документов и адреса; сделать получку денег затруднительной и интересной лишь для действительно нуждающихся…

Каровин припомнил и купца московского Ляпина, который имел бесплатные общежития для учащихся в Москве{88}. Все, кто воспользовался благодеяниями купца, через два, три года выходили из них со здоровьем расшатанным…

Это общежитие помещалось в каменных сараях в три этажа, не ремонтировавшихся в течение десятков лет; убирались они раз в неделю женщинами с Хитрова рынка; даже в самые сильные морозы топка производилась не более двух раз в неделю, да и то <в> столь скромных размерах, что большие промозглые коридоры и комнаты, когда-то покрашенные охрой, не могли обогреться.

Когда Ляпину указывали на вопиющие недостатки его благотворительности, купец любил говаривать:

– Хочу помощь оказать нуждающимся, а приведи в порядок, богатеньких набьётся, бедняку и некуда будет. Бедняк робок и не требователен, ему много не надо…

В этих размышлениях Каровин вспомнил, что он приглашён к завтраку у Донона, и что за этим завтраком будет Сергей Маковский; встреча с ним очень интересовала мецената, и он видел себя сидящим с знаменитым критиком в старинной галерейке ресторана, построенной ещё при Петре Великом, в которую так уютно ведёт ход через узенький двор…

Глава XVI

Филонов шагал по улицам столицы…

Погода изменилась внезапно набежавшим туманом; в воздухе была особенная мягкость оттепели, угрюмость и промозглость нависали в пролётах среди домов, вершины которых не были видны.

Проходя мимо булочной – золотой крендель и запах горячего хлеба свидетельствовали о ней – Филонов полез в карман, и удостоверившись, что в нём находятся ещё три копейки, купил на них «докторский хлебец»; кушать его он начал, только идя по мосткам, положенным для зимней ходьбы через Неву.

Эти три копейки были последние, что остались от денег, высланных сестрой; она больше не пришлёт денег…

Филонов, вынимая последние три копейки, вырывал корешок своего благополучия…

Для бедняка трата небольшой суммы денег открывает возможность интересных наблюдений и переживаний.

Филонову, когда он опускал в карман пятьдесят рублей своей сестры, казалось, что он посадил хрупкое деревцо, веточки, листики; вокруг мечется жадная корова жизни, и чтобы она оставляла тебя в покое, время от времени надо оторвать от деревца листик, а иногда и целую веточку и бросить прожорливому, не замечающему <ничего> чудовищу.

Чтобы охранять свои удобства, элементарно обезопасить себя от нападений жизненных беспокойств и неудобств, надо иметь эти своеобразные заклятия.

Дожёвывая «докторский хлебец», Филонов ощутил, что он очистил свой карман от спасительного деревца.

Постоянная работа – всё менять и менять, пока не вый-мешь последние три копейки…

Теперь Филонов наблюдал за собой, его интересовало, вызывает ли теперешнее положение в нём чувства ненависти к тем, кто взял, как излишек, принадлежавшее ему право на элементарную сытость, на элементарный покой, и с удивлением заметил в себе почти примирённость; чтобы растить в сердце ненависть и злобу, необходимо сытое брюхо; голодные способны к чувствам покорности и безразличия.

Апатия разлилась в сердце Филонова; он думал пойти на выставку, посмотреть свои картины, но как только представил себе лица публики – не заражаясь, бесстрастно, ничего не замечая… Филонов решил, что он не может идти на выставку, это свыше его сил… Будет пыткой видеть бездну между ним, художником, и жизнью, лишившей его корки хлеба.

Апатия овладела его душой. Ему было всё безразлично, всё стало чужим и ненужным.

Выставка для него была крушением, затратив десять лет на встречу с жизнью, он должен был сознаться, что потерпел полное поражение, и он смотрел на своё поломанное оружие, оно начинало ржаветь, на клинке появились зазубрины; он видел свою волю покрытой ржавчиной.

Отсутствие желания бороться и предпринять дальнейшие попытки; он не верил, что сможет пробить толщу жизни, что изменится время, и картины его, в которых он говорил о человеческих страданиях, о ужасах жизни, станут близки и понятны публике с сытыми холёными ликами, что толпилась на выставке.

Нельзя надеяться, что его искусство новое, молодое будет необходимым кому-то…

Филонов был у себя в студии, он лёг на диван, на котором спал когда-то с Зиной, и воспоминания о ней с горечью и неприязнью ожесточили его сердце.

Филонов никого не хотел вспоминать.

Апатия пепельная, серая раскрыла над ним свои притязательные крылья.