Филипп IV Красивый. 1285–1314

Во дворце Кватросанти, который Бонифаций VIII занимал недалеко от Латерана, серия фресок повествовала о жизни Святого Сильвестра[142] и, в частности, показывала Константина[143], оставляющего наследство Западной империи преемнику Святого Петра. Для Бонифация эта картина была не просто воспоминанием о легендарном прошлом, не просто символом, а живой, настоящей реальностью! Она просто показала ему его обязанности в том, что он считал важным. Он считал, что Папа должен быть не только духовным лидером Запада, но и королем королей. Как наместник Христа, он считал, что имеет право дать Западу импульс, в котором он нуждается, и, следовательно, право влиять на международную политику и, в этом контексте, лично вмешиваться в управление государствами. Этот тезис не был новым, напротив, он был частью давней традиции. Такой Папа, как Иннокентий III, не видел свою миссию в другом свете, но его необыкновенные таланты и обстоятельства позволили ему это сделать. Бонифаций VIII не понимал, что времена изменились. Смуты в Италии, разрушение Иерусалимского королевства, восстание сицилийцев, отказавшихся отречься от своего арагонского короля, оппозиция Колонны, прогресс иоахимизма[144], разделившего францисканский орден, и потрясения в Европе были, в его глазах, лишь политическими проблемами, тогда как они отражали глубокие изменения в менталитете. Даже если бы Бонифаций VIII был блестящим и по-настоящему вдохновенным папой, он не смог бы восстановить временное верховенство Святого Престола. Эпоха прошла. Народы уже осознали себя. Государства приобрели слишком много светских структур. Конечно, никто и не думал оспаривать уникальную миссию, возложенную на Верховного Понтифика. Но для того, чтобы достичь своей полноты и цели, она должна была быть одухотворена. Арбитраж Папы в конфликтах или при угрозе конфликтов охотно допускался и даже был желателен, при условии, что он не был навязан. Бонифаций VIII не воспринимал эти нюансы, а если и воспринимал, то презирал их. Он был очень умным, образованным и культурным человеком. Он был первоклассным диалектиком. Но гордость, усугубленная самоуверенностью, заслонила его качества. Он страдал от камней в очках. В кризисные периоды у него случались непримиримые вспышки, сокрушительные истерики, он был не в состоянии контролировать свои нервы. Более того, его моральный авторитет не был таким, чтобы нивелировать его недостатки. Его вступление в понтификат, смещение и смерть его предшественника сделали его подозрительным. Его воспринимали не столько как духовного отца христианства, сколько как суверенного государя самого обычного типа.