Филэллин

Заночевал в роте. С вечера известил Наталью о завтрашнем визите, и в полдень был у нее. Она к моему приходу принарядилась, позвала меня столу. Я сказал, что позавтракал, но от чаю не откажусь. Достал мадеру, ссыпал конфеты на тарелку. Один апельсин порезал на дольки, но от гузки их не отделил, мякоть скормил Феденьке, на ее место приладил свечной огарок. Кожуру вокруг него сложил наподобие цветочных лепестков, зажег фитиль и повел мальчика в чулан. Он там в темноте и остался с этим китайским фонариком, а я вернулся к столу, разлил по рюмкам вино. Наталья свою только пригубила, сказав, что до вина не охотница. От конфеты откусила кусочек, остальное положила на бумажку.

Слово за слово, я и спросил: “Пойдешь за меня замуж?”

Она вольная, приписана к ирбитскому мещанству. Отец умер, братья над ней не начальники, спрашиваться ни у кого не надо, кроме матери, а она родной дочери не враг. С моей стороны не так всё просто, но на Урале дворянское звание меньше значит, чем в иных местах. С Машей, думал, как-нибудь объяснюсь, она отца поймет, а что меня с такой супругой наши чиновные принимать не станут, это я переживу. Зато будет кому старость мою покоить. Она не за горами.

“Пойду”, – ответила Наталья не сразу, но и не так, как когда человек сразу всё решает, а делает вид, будто думает. Не стала и притворяться, будто не верит своим ушам. В последний приезд я делал ей намеки в этом духе, с ее умом трудно было их не понять.

Я встал и поцеловал ее в губы. Она слабо ответила. Мои руки двинулись у нее по бокам, чтобы остановиться на бедрах, но тут пришел из чулана Феденька. Огарок в апельсине догорел, фонарик скукожился. Наталья взяла его у сына – и я вдруг увидел, что огонек в ней тоже потух, лицо увяло, нос торчит, как печная труба на пожарище. Какие там двадцать пять! Тридцать с лишним, не меньше. Где были мои глаза!

Она прочла это у меня на лице и виновато улыбнулась, как никогда не улыбалась в моих снах. С ее улыбкой передо мной вновь явилась та женщина, к которой я ехал вчера по рябиновым лесам, но тут же я понял, что винится она за другое – то, о чем только еще собиралась сказать. На нее легла тень человека, о котором ей отныне следовало забыть.

Оказалось, у нее есть ко мне просьба.

После того, как Мосцепанова арестовали и увезли в Екатеринбург, все его пожитки снесли в заводскую контору, там они и лежат уже три года. Не могу ли я сделать так, чтобы их отдали ей?

Моя коляска с солдатом-кучером стояла возле крыльца. Через четверть часа я вошел в кабинет, где когда-то пытался выведать у Мосцепанова его тайну. Те же абрисы печей и механизмов висели на стенах, тот же письменный прибор с тисненым на чернильницах демидовским старым соболем стоял на столе. Сигов был на месте, а я-то надеялся его не застать. Заговаривать с ним о Мосцепанове не хотелось. У него тут повсюду шпионы, его, конечно, известили о моих визитах к Наталье; он сопоставит одно с другим, а если вещи раскрадены, признавать это не захочет, и в отместку за то, что я поставил его в неудобное положение, откажет мне под каким-нибудь оскорбительным для меня предлогом. Ему, размышлял я, досадно будет напоминание о человеке, чьи кляузы не могли быть совсем уж безосновательны, и чья смерть отчасти на его совести. Но когда прозвучало имя Мосцепанова, на лице Сигова не отразилось никаких чувств. Для него это были дела давно минувших дней.

О пожитках мертвого врага он ничего не знал или за три года успел забыть, но призванный для консультаций приказчик Рябов доложил, что они лежат в коробе, короб – в подвале. Я спросил, нельзя ли отдать их мне. Сигов удивился, но я это предвидел и приготовил объяснение: мол, проживающий в Казани брат покойного, отставной майор Матвей Мосцепанов, требует передать их ему как его законное наследство. Имя и чин старшего брата значились на письме, которое из Перми отослал ему младший. Он тогда был лишен переписки, и я от себя сдал его письмо на почту.

“А вы тут при чем?” – спросил Сигов.

Такой вопрос я тоже предусмотрел и без запинки ответил, что ходатайство брата рассматривалось Пермским уездным судом и удовлетворено. Судейский секретарь – мой приятель, он знает, что по службе я бываю в Нижнетагильских заводах, и просил меня забрать эти вещи.

Рябов с еще одним конторским служителем притащили довольно большой берестяной короб. На нем висел замок, но наклеенная между передней стенкой и крышкой бумажная полоска с печатью была разорвана.

“Сама разлезлась, – сказал Сигов, когда я обратил на это его внимание. – Кому нужна эта рухлядь!”