Филэллин

Мы вернулись в дом. Не помню сейчас, в связи с чем Фабье пересказал мне услышанную от одного служившего в его полку серба историю о князе Милоше Обреновиче. Этот князь, заключив мирный договор с турками, приехал на двор к турецкому паше – и увидел, как янычары складывают в мешки отрезанные головы тех, кто мириться не захотел. “Смотри, князь, как бы с твоей головой не было того же”, – предостерег паша своего гостя. “Моя голова давно в мешке, – ответил ему Милош. – На плечах я ношу чужую”.

В ночном разговоре старых друзей после пятилетней разлуки такие истории просто так не рассказываются. Я приготовился выслушать продолжение, и оно не заставило себя ждать.

“В России, в Испании я не раз смотрел в глаза смерти, – договорил Фабье, – но оставался самим собой, а теперь голова у меня на плечах – не моя. Я словно бы умер, и в моей оболочке поселился другой человек. У него рождаются мысли, каких у меня сроду не бывало, и он делает такие вещи, за которые я прежний расстрелял бы его как преступника”.

Игнатий Еловский. Журнал камер-секретаря императора Александра I

Июнь 1826 г

“Роман окончен, начинается история России”, – сказал Меттерних, когда ему сообщили о смерти государя, однако в ином романе больше правды, чем в мемуарах или трудах историков.

“Он был не холоден и не горяч”, – так якобы в ближнем кругу отозвался о старшем брате государь Николай Павлович, – но сильная страсть, которую принято уважать независимо от того, с какой целью и на какие предметы она направлена, нередко скрывает под собой незатейливое желание кого-то сжить со света. За моим государем такого не водилось. Он был не из тех, у кого Евангелие всегда открывается на слове “меч”.

Он неизменно старался встать между крайностями, везде и во всём искал среднюю линию. Тем – а таких большинство, – кто не наделен тонкой душой и развитым чувством заложенной в природе вещей меры добра и зла, это казалось заурядным лицемерием. Протей – самое невинное из его прозвищ. Борющиеся партии не находили в нем ни твердого сторонника, ни откровенного противника, а в таких случаях у человека партии всегда наготове простые слова – двуличие, лицемерие, лукавство. Мнения партий закрепляются в книгах, написанных людьми партий, и повторяются историографами. Не в моих силах этому помешать.

В Петербурге народ толкует, будто царь не умер, а уплыл на корабле за море, вместо него похоронен некий солдат или лакей. На отпевании у Казанской Божьей Матери он лежал в открытом гробу и настолько не походил на самого себя, что подобные слухи не могли не возникнуть. Вблизи при взгляде на него создавалось впечатление, будто к телу приставлена чужая голова. Невозможно было поверить, что этот страшный старик с проступающим кое-где под слоем пудры эфиопским лицом – не кто иной, как всепресветлейший, державнейший Александр Благословенный.

У Аракчеева в Грузино настенные часы настроены таким образом, что бьют лишь однажды в сутки, в 10 часов 52 минуты, когда у государя остановилось сердце. Часовой механизм тремя ударами ежедневно пробуждает в душе хозяина дома любовь к усопшему. Как в устроенных им военных поселениях, он всё делает по расписанию – завтракает, ходит в сортир, любит покойного государя. К бою часов, который раздается каждый час, а то и чаще, мы привыкаем, и ночью он нас не будит, но единственный раз в сутки – совсем другое дело. Едва ли Змей пошел бы на это, если бы государь скончался не утром, а в два или три часа ночи. Его любовь не выдержала бы еженощных пробуждений.

Я часто размышляю о том, была ли кончина государя неизбежной. Многим очень хочется в это верить, чтобы снять с себя ответственность за случившееся, но нам удобно считать неизбежным то, чего не удалось избежать. Так проще с этим смириться.

Мы привыкли думать о смерти как о поражающей нашу плоть стреле, – а она может жить в нас как заноза, чье гниение медленно отравляет нашу кровь. Мы упускаем из виду, что грядущее грозит нам гибелью не больше, чем прошедшее. Взять злополучное рисовое питье, которое Тарасов дал государю в Бахчисарае. Оно-то и удержало заразу в организме, но ведь государь сам попросил Тарасова и Костандиса приготовить для него это питье. Он узнал о нем, когда после удара конским копытом у него развилось рожистое воспаление на голени. Через год, в Крыму, жар вновь ослабил его желудок, что на моей памяти с ним случилось всего лишь дважды. Всю жизнь он нуждался в снадобьях противоположного действия. Очищенный от кожицы чернослив, зеленый чай – вот его лекарства. Словом, не будь того жеребца в Брест-Литовске, государь был бы жив.

Элевсин

Шарль-Антуан Фабье. Дневник инсургента

Июль 1826 г

Никак не думал, что Кутахья так долго не сможет овладеть Афинами. Город держится третью неделю. Комендант Гурас грабежами и поборами довел горожан до нищеты, но они с прежней покорностью подчинились новым господам и храбро умирают за право отдавать свое имущество не мусульманам, а единоверцам. Для раба свобода – это возможность выбирать себе хозяина.