Филэллин

Было объявлено, что государь прибудет около четырех часов пополудни, но и в четыре, и в пять, и в половине седьмого ничто, кроме зажженной на Сибирской улице иллюминации, этого не предвещало. В восьмом часу прибыло лишь первое отделение императорского кортежа. Где находится сам государь, никто не знал. Явился слух, будто он заночевал в Кунгуре и не стоит ждать его раньше утра.

К ночи похолодало, накрапывал дождик. Компании, сидевшие на траве с закуской, собирали и увязывали в платки остатки снеди. Детей стало меньше, за ними потянулись и взрослые, но большинство, я в том числе, надеялось, что слух окажется ложным. Иллюминация не гасла, укрепляя нас в этой надежде. Самые предприимчивые, чтобы лучше видеть царский поезд, от заставы перемещались дальше по тракту и занимали места под березками.

Лужи вокруг были присыпаны песком, сотни ног измесили его в грязь. Все до рези в глазах всматривались в темную даль, ничем не откликавшуюся на наши взгляды. Вдруг послышался истошный вопль: “Едет!”.

Общий вздох пронесся по толпе, раздались возгласы: “Где? Где?”. Парень, давно стоявший на пьедестале одного из обелисков, указывал рукой направление и вопил как оглашенный. Вдали показался одинокий огонек. Он слабо мерцал во тьме, колеблемый собственным движением и толщей отделявшего нас от него влажного воздуха.

Толпа с гулом стала растекаться вдоль тракта. Стена людей вокруг меня распалась, в одном из разломов я заметил мосцепановскую Наталью и стал пробираться к ней. Привстав на носки, она не отрывала глаз от далекого огня. Ее толкали со всех сторон, но и теперь ей удавалось хранить присущую ей грацию. Меня она не замечала. Ее правая рука локтем отражала натиск соседей, а левая оберегала что-то спрятанное на груди, словно за пазухой у нее сидел щенок или котенок. В какой-то момент оттуда выглянул конец скатанного в трубку бумажного листа. Я понял, что это прошение государю, присланное ей братом Мосцепанова из Казани, и она боится его измять. Мешать исполнению ее замысла я не хотел, но подумал, что, если она полезет к государю, а я, находясь рядом, не попытаюсь ее удержать, у меня могут быть неприятности. Лучше было быть в стороне от нее, а то кто-нибудь из чиновной публики донесет о моем бездействии. Нам, офицерам и чиновникам, предписано любыми способами и средствами препятствовать подаче государю жалоб или прошений.

Я обернулся к разгорающейся во мраке красной точке. Она приближалась, росла, вытягивалась. Пламя реяло довольно высоко над землей, двигаясь словно бы само по себе, как огненный Моисеев куст, и так же завороженно, как евреи в пустыне, все мы на него смотрели. Его туманный отблеск плавал по стоявшей в воздухе дождевой мороси.

Я был так возбужден, что не мог одновременно видеть и слышать. Зрение и слух работали попеременно. Стук многих копыт грянул в ушах не раньше, чем плывущий по воздуху таинственный огонь обернулся дорожным факелом в руке верхового фельдъегеря.

Прокатилось недружное “ура”, полетели вверх шапки. Повеяло горячим конским по́том. За фельдъегерем три открытых экипажа пролетели мимо меня. Сидевшие в них люди имели фуражки и шинели одинакового образца. В полутьме распознать среди них государя было невозможно.

Через минуту факел повис перед расположенным сразу за заставой домом губернского архитектора Свиязева. Согласно расписанию, государь должен был там переодеться. Я услышал, как ответила на его приветствие моя собственная, выстроенная вдоль забора караульная рота, и подумал, что у меня ответили бы стройнее.

“Эх Драверт, Драверт, сукин ты сын!” – подумал я не без понятного в моем положении злорадства.

Толпа запрудила улицу возле дома. Я протиснулся вперед. Экипажи были пусты, свитские тоже меняли дорожное платье на парадное, но фельдъегери остались при лошадях, кучера – на козлах. Один из них, богатырского сложения, со смоляной бородой в полгруди, сделался предметом всеобщего интереса. Он царственно восседал на своей скамейке, ни взглядом не удостаивая восхищенно взиравших на него зевак. Это был легендарный Илья Байков, любимый кучер государя.

Какой-то мещанин при нем же рассказывал про него так, словно он был не живым человеком, а статуей в музее: “В Аустерлицкой баталии спас государя от плена, за это геройство произведен в полковники. Из всех чиновных ему одному государь дозволяет не брить бороду”.

“Кучер в классном чине состоять не может”, – сказал я.

“Почему это?” – оскорбился рассказчик.

“Классные чины присваиваются лишь комнатной прислуге их величеств и высочеств”, – объяснил я и опять увидел Наталью. Ее лицо выделялось среди других лиц. Его не портил даже чересчур длинный, а теперь еще и покрасневший от холода и сырости нос.

Пользуясь тем, что внимание окружающих сосредоточилось на Илье, она с рассеянным видом, для маскировки глядя куда-то в сторону, осторожно, шажок за шажком, с тыла стала подбираться к его коляске. Я разгадал ее план и мысленно пожелал ей успеха.