Фиалок в Ницце больше нет

– Так полотна ведь еще продать не успели, – заявил он, – они и за рубеж еще, наверное, не ушли, или не все, во всяком случае. А ты обещал мне семь картин…

Батя, пребывавший по поводу удачного гоп-стопа, да еще такого резонансного (об ограблении и убийстве академика Каблукова вещали, конечно, не только «600 секунд», даже на Центральном телевидении кратко и с кадрами оперативной съемки осветили), в эйфории, был на редкость в благодушном настроении.

– Ну, ты же меня знаешь, Федяка, я человек слова и к тому же щедрый! Чего уж тут мелочиться, получишь прямо здесь и сейчас свою долю!

Федор пачки деревянных даже считать не стал. Какой-нибудь фраер на его месте от радости при виде груды денег в обморок брякнулся бы, но он понимал: батя его элементарно разводил. Причем как последнего лоха.

И это если выражаться нематерно.

Столько стоила, быть может, одна самая захудалая картинка из коллекции дедушки, а их было несколько сотен.

Ему причиталось больше, намного больше.

Просто намного больше – к тому же в долларах.

Ладно, взял бы еще в фунтах стерлингов или западнонемецких марках.

А батя совал ему эти пачки деревянных, как будто не понимая, что все это не по совести и не по понятиям.

Может, в самом деле не знал?

Однако глядя на его хитрую красную усатую рожу, Федор не сомневался: конечно же, знал.

Только вот хотел облапошить своего Федяку, который ему такой роскошный гоп-стоп устроил.

– Думается, это ведь только задаток, не так ли, батя?

Голос у Федора был тихий, но твердый.

Батя, как всегда влив в себя что-то высокопроцентное, крякнул:

– Федяка, ты же понимаешь, что товар паленый, такой просто так не продашь. Так что, может, в натуре, и стоит много, но навар у нас со всей этой мазни будет не то чтобы очень большой. И не забывай, я ведь и на твою учебу на юридическом о-го-го сколько отстегиваю!

Ну да, батя платил за его образование, хотя всегда утверждал, что это подарок.

Примерно такой же, какой получала крыса в крысоловке.

Хотя крысой был не он сам, а однозначно батя – тот и крысятничал, зажимая то, что ему, Федору, законно принадлежало.

И ведь справедливости ни от кого не добьешься, не к ментам же, в самом деле, идти и говорить, что он этот гоп-стоп и организовал.

И что руководитель одной из питерских ОПГ ему не отбашляет ту сумму, которую должен.

А о семи картинах и вовсе забыл.

Отсчитав несколько пачек, Федор холодно произнес:

– Ну да, и я тебе по гроб жизни благодарен, батя. Вот и компенсирую тебе твои расходы.

Батя стал ломаться, строя из себя великого добродетеля, однако Федор был непреклонен: пусть получит свои денежки обратно и подавится ими.

Причем совсем даже не фигурально выражаясь.

Проверки на вшивость батя в итоге не прошел и деньги загреб. Лишившись части и без того крошечного навара, Федор был в бешенстве.

Ну да, его элементарно использовали, выбросили с Мойки на помойку. Точнее, с Пряжки на парашку.

То есть поступили с ним примерно так же, как он сам с внучкой академика.

Как хорошо, что он о ней вспомнил! Потому что у Саши ведь остались две квартиры – и две картины!

Похороны дедушки были поистине грандиозные. Саша, конечно, знала, что его любят, уважают и чтят, но что люди даже из-за границы приедут, чтобы в этот день в середине марта принять участие в траурной церемонии, представить себе не могла.

Как и то, что соберется несколько тысяч человек, из которых она знала очень немногих.

Ученики, докторанты, аспиранты, бывшие студенты, просто коллеги, помимо этого представители так называемой общественности – все они хотели отдать дань памяти дедушке.

Наверное, она бы не выдержала весь этот похоронный пафос, если бы не Федор, который все время сопровождал ее. Он же еще перед тем, как покинуть квартиру ее родителей, поцеловал Сашу и велел надеть ей большие темные очки.

– Чтобы никто не видел, если ты будешь плакать.

Саша буквально вцепилась в Федора и не отпускала его ни на шаг. Потому что он был ее опорой, ее поводырем, ее буквально всем.

А она еще сомневалась, что он вернется!

Внучка академика прилипла к нему как банный лист: на руке наверняка синяки образовались. Понятное дело, что ей требовался кто-то, кто бы ее поддерживал, причем не только фигурально, но очень даже буквально.

Ведь у нее никого больше не осталось, и это было Федору на руку.

Вот в эту его руку она и впилась своими ноготками.

Похорон Федор не любил – все такое заунывное, постановочное, смешное. Однако надо отдать должное: старика-академика, оказывается, в Питере любили и ценили, иначе вряд ли люди запрудили бы все улицы около здания НИИ на 10-й линии Васильевского острова, где проходило прощание с бывшим деканом географического факультета.

И одновременно жертвой убийства.

Знали бы все эти людишки, и в первую очередь облаченная во все черное внучка академика, которая повисла у Федора на руке, кто виноват в этом убийстве, вели бы себя несколько иначе, но ведь не знали.