Февральский дождь

Включает электрочайник, накрывает стол. Чашки, варенье… Подхожу к окну. Маленький двор в окружении домов похож на колодец. Здесь отец жил с сорок третьего по сорок восьмой. Смотрел в это окно, видел каждый день эту мебель. А я был за тысячи километров.

Разрезаю торт. Алла наливает чай. Достает из серванта бутылку «Киндзмараули». Откупориваю, наливаю в бокалы…

– Фотографии привез?

Вынимаю из сумки конверт со снимками. Вот отец. Вот братья.

– Станислава я знаю давно, – неожиданно говорит Алла. – Мы с мамой как-то смотрели телеспектакль. Пошли титры, и мама обратила внимание на фамилию. Позвонила в театр, спросила, как его отчество, и говорит: «Это твой брат». Пошли в театр. У него была маленькая роль. Но я успела разглядеть: он хорошо двигался, у него была безупречная дикция. Когда актеры вышли на поклон, я подошла к авансцене. Ко мне устремился кто-то из исполнителей главных ролей. Я извинилась и помахала букетом Станиславу. Он был очень удивлен. А тебя мы с мамой опознали раньше. Одно время твои материалы печатались с фотографией. Мама смотрит: ну, конечно, это он! Весь в отца. У меня на вас обоих собралось целое досье.

Алла достает из книжного шкафа папку с вырезками из газет и журналов. Мои очерки, интервью Стасика. Вот так живешь и не знаешь, что за тобой наблюдают, тобой интересуются.

– А что с моей фотографией? Или она не попала к отцу? – спрашивает Алла.

Я ожидал этого вопроса. Больше того, уверен был, что это второе отторжение отца она пережила куда болезненнее, чем первое. В шестнадцать лет Алла отправила отцу свою фотографию. Стасик и Витя вынули из почтового ящика конверт, вскрыли, увидели подпись на снимке: «Папе от дочери Аллы». Пристали с расспросами к маме. Стасику тогда было десять, Вите – семь. Если бы даже мама захотела скрыть, они могли проболтаться отцу. Мама потребовала от отца, чтобы он не отвечал. И он не ответил. У меня тоже был вопрос, который не давал покоя:

– Почему отец так долго не приезжал к родителям? Уже кончилась война, а он еще три года не ехал.

Алла усмехнулась:

– Думаешь, ему мешала моя мама. Отчасти, да. Я родилась в сорок четвертом. Как она могла ехать с маленьким ребенком в далекую Сибирь? Трое суток пути…Почему он не съездил один? Не знаю. Не нахожу этому разумного объяснения. Но точно могу сказать – мама не могла мешать этому. Не такой она человек.

– У меня не отложилось в памяти, сколько вы прожили в Омске?

Алла задумалась.

– Очень недолго. Мама выросла в сердечных отношениях. А отец чуть что – цаца. Какая я тебе цаца, говорила она ему. Ну, а потом – эта соседка… Нас провожали сестры и брат отца. Он сослался на то, что не может отпроситься с работы.

Алла искала для отца оправдания.

– Мама страдала дистрофией. Возможно, поэтому отец не хотел привозить ее в Омск в таком виде. Во время блокады мама получала по карточкам 200 грамм хлеба в день. Но этот хлеб не имел вкуса хлеба, от него болел желудок. 30 процентов целлюлозы, 10 процентов дуранды (жмыха), еще что-то и только слегка – муки. Иногда давали непонятно из чего сделанные черные макароны и кусочек сахара. Даже летом она надевала, помимо платья, кофту и трико. Помогала истощенному организму греть тело. А зимой ходила, как многие блокадницы, чучелом – в двух кофтах, двух трико, двух платьях и больших, не по ноге валенках. Короче, отец мог стесняться везти маму.

Алла рассказала о себе. Окончила медучилище. Отработала почти десять лет медсестрой. Стали болеть ноги. Выучилась на искусствоведа. Готовила экскурсоводов по Эрмитажу.

У меня вертелся на языке вопрос, почему она сейчас одна.

– Не хочу быть зайкой, малышом. Ну, какая я зайка?

– Но ты можешь быть солнышком.

Алла вздыхает.

– Нельзя мне замуж, проверено. Боюсь любви. Той, которой хочу, сейчас уже нет. А та, что есть, даром не нужна. Так что я грешница. Женщина без детей.

Потом мы сидели в маленьком ресторанчике на Невском. Алла листала меню. Она бы попробовала рыбу в кляре. Нда. Гены – страшная штука. Все Тереховы заядлые рыбоеды. Заказываю судачка в кляре. Только первой свежести. Официант склоняет голову. Мол, будет исполнено, но честно уточняет, что здесь кормят из морозилки.

Алла передает совет повару, как сделать кляр с поджаристой корочкой, и грустно улыбается.

Продолжает разговор:

– Мне нравится устанавливать наши сходства. Что тебе обычно снится?

– Знаешь, всякая хрень. Ни одного хорошего сна за всю жизнь.

– Говорят, любите жизнь, и жизнь полюбит вас.

Пожимаю плечами.

– Не знаю, что это такое – любить жизнь. Я, напротив, не знаю, куда ее девать.

– А кто знает? – грустно отзывается Алла. – Кого ни спрошу, никто не знает. Даже самые благополучные. Всех что-то точит. Меня это раньше страшно угнетало. А потом прочла у Толстого, что скука жизни – как раз признак того, что она состоялась, а богатство и веселье, наоборот, признаки ничтожности жизни. Прочла и успокоилась.

Официант приносит бутылку красного вина. Наливаю в бокалы.

– Давай, сестренка, выпьем за то, чтобы никогда уже не исчезать.

В глазах Аллы блеснула влага.

– Спасибо, братик. Здорово, что ты появился. Я уже не сирота.