Ферсман

Министерство должно было считаться с реальностью и второго варианта развития университетских событий, а именно: университет мог оказать сопротивление. В этом случае его надлежало разгромить. Об этом правительство также мечтало достаточно давно. Знаки высочайшего неодобрения сыпались на университет, как из рога изобилия. Вольнодумствующих профессоров ничему не научило запрещение празднования стопятидесятилетнего юбилея этого старейшего в стране рассадника науки. Сейчас представился повод для более серьезного внушения.

Между тем совет университета принял второе решение: поддержать ранее избранного им ректора и, поскольку он был изгнан из университета, последовать за ним. Торжественно и единогласно университет заявил, что для него это «вопрос чести».

Это было нелегкое решение…

Научные деятели университета были поставлены перед дилеммой, которая в следующих словах была сформулирована старшиной педагогического коллектива — Климентом Аркадьевичем Тимирязевым: «Или бросить свою науку, или забыть о своем человеческом достоинстве».

В правящих «ругах решение университетской профессуры было встречено злобным и в то же время торжествующим улюлюканьем и воем. Министр народного просвещения Кассо выступил в печати с заявлением, что «потери, понесенные университетом, не так уже велики».

А вот каковы были в действительности эти потери. Из университета ушли Тимирязев, Мензбир, Умов. Гневно хлопнув дверью лаборатории и оставляя незавершенными замечательные работы по углеводородам, создававшие новую эпоху в органической химии, ушел Николай Дмитриевич Зелинский; оставил собственными руками созданный физический институт великий русский физик Петр Николаевич Лебедев — человек, «взвесивший» свет. Каждый из этих уходов представлял собой и личную трагедию ученых и трагедию русской науки.

Погром университета подорвал, например, силы П. Н. Лебедева. В предсмертном письме одному старому другу он писал: «Мне так тяжело, кругом ночь, тишина, и так хочется стиснуть покрепче зубы и застонать. Что случилось? — спросите Вы. Да ничего необычного: здание личной жизни, личного счастья — нет, не счастья, а радости жизни — было построено на песке, теперь дало трещины и, вероятно, скоро рухнет, а силы строить новое, даже силы, чтобы разровнять новое место, — нет, нет веры, нет надежды.

Голова набита научными планами, остроумные работы в ходу; не сказал я еще своего последнего слова — я это понимаю умом, понимаю умом слова «долг», «забота», «свыкнется» — все понимаю, но ужас, ужас постылой, ненавистной жизни меня бьет лихорадкой: старый, больной, одинокий:» [22].

Некролог, написанный К. А. Тимирязевым через несколько дней после смерти EL H. Лебедева, заканчивался полными великого гнева пророческими словами: «Страна, видевшая одно возрождение, доживет до второго, когда перевес нравственных сил окажется на стороне «невольников чести», каким был Лебедев. Тогда и только тогда людям «с умом и сердцем» откроется, наконец, возможность жить в России, а не только родиться в ней, — чтобы с разбитым сердцем умереть».

Из университета ушел и В. И. Вернадский, а за ним последовали все три его помощника, среди которых был и А. Е. Ферсман.

Всего ушло сто двадцать четыре профессора и преподавателя. Реакция считала, что у нее есть все основания торжествовать: университет был обескровлен. На самом деле реакция потерпела глубочайшее поражение. Уход ста двадцати четырех ученых из стен старинного университета оставил яркий след в летописи борьбы русского народа с самодержавием.

Для Ферсмана эти события приобретали особый смысл. Главным свойством сложившеюся в минералогической лаборатории научного быта казалась его незыблемость, о которой писал и П. H. Лебедев, От нее не осталось и следа.

Смятенный человек очутился на голой земле.

Кто сказал, что наука существует независимо от общества? Это не высказывалось вслух и само собой разумелось. И вот эта предполагаемая очевидность оказалась зыбкой иллюзией, разлетевшейся в прах ст первого соприкосновения с действительностью.

Научное здание, возвышавшееся как монумент, даже до подножья которого не доходили всплески житейских тревог, обратилось в груду обломков.

«Наука — нетленная ценность культуры…»

Те, кто правил Россией, в ней не нуждались. Недаром венценосный жандарм и первый помещик России — Николай Романов, прочитав доклад одного из губернаторов о том, что среди новобранцев не оказалось ни одного грамотного, излил свою радость в резолюции: «Ну, и слава богу!»

Но так не может, так не должно быть!

Ферсман понимал, что не могла быть лишней его наука, требовавшая от человека столько самопожертвования, столько беззаветного труда, являвшегося ключом к покорению все еще таинственной природы.

Разве только одиннадцати участникам минералогического кружка была нужна она? Порыв бури сорвал их, как листья с дерева, и закружил по дорогам страны… Страны и могучей, и бессильной, и обильной, и нищей…