Ферр. Пробуждение (СИ)

Ферр. Пробуждение

*

   "Кто славно работает, тому положен и славный отдых", - промелькнуло в моей голове, когда я почувствовал, что мои уставшие ноги больше не могут ступить и шагу. Остановившись, я огляделся, решая, куда бы мне присесть. Подходящее дерево попалось почти сразу - крепкое, с гладкими корнями и почти без пятен сырого мха. Углядев его, я подошел к нему вплотную и, положив корзину с собранными травами на землю, с удовольствием уселся отдыхать.

   Едва я закрыл уставшие от долгого напряжения глаза, как в мои уши хлынул многоголосый хор лесных голосов. Где-то сверху гулял в деревьях ветер, заставляя шушукаться многочисленную зеленую листву. Вот, где-то справа, глухо стонало от старости какое-то дерево. Ясень, тополь, граб? Присаживаясь, я не успел как следует осмотреть его, а сейчас мне уже не хотелось открывать глаза. Где-то закуковала всезнающая кукушка. Вот затрещал беспокойный деловитый дятел, а рядом запел свою песню одинокий голодный комар. Слева от меня звонко журчал небольшой, но весьма беспокойный водопад, а недалеко, всего в нескольких шагах от меня, тихо пел бегущий в неведомые дали ручей.

   Не отдых, а просто блаженство. Просто блаженство, да.

   Шум падающей воды не давал мне расслабиться настолько, чтобы соскользнуть в липкие лапы дрёмы. Но засыпать я и не собирался, а только немного передохнуть. Да и, если честно, звук льющейся воды мне чем-то даже нравится - есть в нем что-то такое... что-то такое... завораживающее. Как и в звуке шелеста листьев. Но шелест листьев - это словно шепот, в который нужно как следует вслушиваться. А шум воды, напротив - он будто сам говорит с тобою. Говорит звонко, уверенно и смело, как будто хочет, чтобы всякий услышал. Всякий, и в первую очередь - я. Как будто он хочет сообщить мне что-то очень важное. Что, например? Может, что он счастлив? А может, что он свободен? Что он течёт, куда хочет и когда хочет, и что никто ему не указ?

   Не указ, м-да...

   Всплывшие мысли заставили меня призадуматься. Быть счастливым. Быть свободным. Хм...

   Наверное, я очень необычный парень, потому что меня все время куда-то тянет. Куда-то туда, где я еще ни разу не был. Куда-то туда, где может быть что-то новое, чего я еще не видел. Не видел, но, по ощущениям, очень хочу увидеть. Увидеть, пощупать, понюхать, почувствовать. Примерить, опробовать и все такое прочее.

   Именно потому, когда мне исполнились первые восемь лет, я изъявил отцу свое первое сокровенное желание, свое первое истинное стремление, свою первую большую мечту - стать великим охотником. Не просто охотником, как те, что в нашей деревне. А таким, кто умел бы охотиться на всяческих зверей. Разных зверей, что водятся в каждом баронстве и герцогстве нашего королевства. Охота, поездки, ловчее оружие, звери. Новые звери и с ними новые поездки, новое оружие и новые способы охоты. Даже просто встречи с разными интересными людьми - все это будоражило моё, тогда еще детское, воображение. Но мой отец посмеялся над моими мечтами и фантазиями, и, чтобы моя голова больше не забивалась разной ерундой, обучил меня счету, и стал брать с собой на работу в качестве помощника - младшего счетовода. Я тогда очень на него обиделся - виданное ли дело, заниматься счетом пыльного и совершенно неинтересного товара!

   Дулся я тогда на него очень долго, но потом, со временем, вся обида куда-то ушла.

   В прошлом году, когда мне стукнуло целых четырнадцать лет, я снова пришел к отцу и заявил ему, что решил стать охранником торгового каравана. Ну а что? Очень интересное ремесло - ездить с товаром в разные города, общаться с другими племенами и народами и созерцать разные, доселе невиданные города, природу и вещи.

   Как же отец тогда разозлился! Я еще никогда не видел его настолько рассерженным и злобным. Нет - он не стал меня пороть - он просто заставил выучить вдобавок к счету письмо и грамоту и после того, как я все это освоил, поставил меня на место старшего счетовода. Теперь я занимался подсчётом товаров не с утра до полудня, а с восхода и до самого заката.

   С тех пор солнце и работа означали для меня почти что одно и то же.

   Сказать, что я тогда рассердился, значит, не сказать ничего. Но в четырнадцать лет я уже понимал немного больше, чем это было в восемь. Наблюдая за отцом и прислушиваясь к его словам, сказанным вольно и брошенным случайно, я пришел к выводу, что все его запреты были сделаны отнюдь не со зла, и уж, тем более, не из-за его нелюбви. Просто после смерти нашей матушки я и моя сестра стали самым ярким напоминанием о его минувших счастливых годах. О том, как они были вместе. Были вместе и любили друг друга. Любили и были счастливы. Очень и очень счастливы.