Ференц Лист

Как и обещал, Лист прибыл в Будапешт 11 февраля. Он одновременно занимался делами Музыкальной академии и принимал участие в подготовке к совместному с Вагнером концерту. Лист был готов пожертвовать важной для него премьерой «Колоколов Страсбургского собора». Он писал Каролине Витгенштейн: «Мне кажется, что он (Вагнер. — М. З.) больше не настаивает на обеспечении ему 5000 форинтов чистого дохода, что было первоначальным условием его здешнего концерта. Но вообще-то вероятно, что если исключить из программы хоры, то доход достигнет этой суммы… Что касается меня, то я очень охотно откажусь от исполнения „Колоколов“ в этом концерте. В противовес очень дружеской и тактичной идее Вагнера я хочу предложить заменить этот номер другим, более выгодным в денежном отношении: своими десятью старческими пальцами я снова сыграю концерт Es-dur Бетховена»^[692].

Напомним, что Каролина недолюбливала Вагнера — она повидала уже немало подобных эпизодов, когда ее возлюбленный приносил свои интересы в жертву другу. Дело порой доходило до крупных ссор между ней и Листом, когда в очередной раз в их жизни всплывало имя Вагнера. И даже теперь, когда они жили отдельно друг от друга, ее любящее сердце никак не могло смириться с несправедливостью. Слово «Байройт» стало вызывать у нее настоящую идиосинкразию. Кроме того, Каролина, ревностная католичка, не смогла простить Козиме не только «развратного образа жизни» (свой собственный грех Каролина замаливала всю жизнь, а Козима ни в чем каяться не собиралась), но и перехода в «лютеранскую ересь». «Языческий Байройт» — так окрестила Каролина убежище Вагнера и всякий раз выражала недовольство участием Листа в «байройтском предприятии». До Вагнера, конечно, не доходили отголоски этих «семейных баталий»; он всегда держался с княгиней ровно и подчеркнуто любезно, не забывая в письмах Листу передавать ей поклоны и справляться о ее здоровье.

Но Каролина была далеко; Лист по-прежнему регулярно слал ей отчеты о своей жизни, а сам продолжал делать то, что соответствовало его представлениям о долге. К счастью, на этот раз жертвовать премьерой «Колоколов» не пришлось: в программу предстоящего концерта вошли и она, и обещанный Листом бетховенский концерт.

Шестого марта в Будапешт прибыли Вагнер и Козима. Вагнер собирался дирижировать фрагментами из «Кольца нибелунга». Накануне совместного выступления Листа и Вагнера, 9 марта, состоялась генеральная репетиция в зале «Вигадо». В дневниковой записи Козимы за этот день есть строки: «Генеральная репетиция; отвратительный зал, плохая акустика, недостаточное число репетиций; отец играл концерт Бетховена при полном нашем оцепенении; неслыханное впечатление! Несравненное волшебство, это не игра, это само воплощение истинного звучания. Рихард сказал, что это может убить всё остальное»^[693].

Присутствовавший на репетиции граф Альберт Аппоньи вспоминал: «Нас было всего четыре или пять слушателей… Но всё, что только смертный может понять в Бетховене, изливалось, подобно внушению, из души одного-единственного слушателя — Рихарда Вагнера. Пламенный дух Листа вздымался еще выше, чем мы видели обычно, дирижерская палочка в руке Ганса Рихтера превратилась в волшебную, все члены оркестра были одухотворены; мы же, немногие, что слушали вместе с Вагнером, были подняты до такого прочувствования духа Бетховена, до которого, во всяком случае, я никогда бы не мог приблизиться. Незабываемый час! Великий гений продолжает жить в моей душе, словно бы он не умирал… и это будет вечно»^[694].

На следующий день зал был переполнен. В первом отделении звучали оратория Листа «Колокола Страсбургского собора» под управлением автора и Пятый концерт Бетховена, в котором Лист исполнял партию фортепьяно, а оркестром дирижировал Ганс Рихтер. Вагнер играл в оркестре на литаврах. Второе отделение целиком состояло из фрагментов «Валькирии», «Зигфрида» и «Сумерек богов»; Вагнер стоял за дирижерским пультом. Все средства от концерта пошли на нужды строительства Фестшпильхауса^[695] — так Вагнер назвал свой театр в Байройте. Успех концерта был абсолютным!

Но… В этот же день Козима записала в своем «Дневнике»: «Жизнь [здесь] чудовищно дорога; среднего класса нет, одно только напыщенное, необразованное дворянство. Музыкальная жизнь также находится в весьма плачевном состоянии, отец отгорожен от всего, от всех видов деятельности, в сущности, он здесь совершенно чужой»^[696].