Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском

Ротмистр Челобитов вел себя иначе. Он отодвигал в сторону жандармское следственное дело и начинал отвлеченные разговоры на самые различные темы — о жизни, о романах Тургенева, о рабочем вопросе, о взглядах, убеждениях Феликса. В итоге появлялись краткие протокольные записи, которые Челобитов просил Дзержинского подписать «просто так», для формальности. Но все эти «просто так» входили в донесения жандармскому управлению, которые Челобитов готовил на подпись полковнику Иванову.

«Секретно. Арестантское.

В дополнение к ранее изложенному представляю при сем Вашему превосходительству статистический листок на арестованного Дзержинского Феликса Эдмундова с уведомлением о приступе к производству дознания.

Обстоятельства настоящего дела видоизменились следующим образом. При последующих допросах Дзержинский заявил, что он дворянин, двадцати лет, не кончивший курс в Первой виленской гимназии. В Ковно прибыл, чтобы держать экзамен на аттестат зрелости, но затем раздумал. Постоянное общение с рабочими продолжает отрицать. Между тем, по агентурным сведениям и свидетельским показаниям, он не раз советовал рабочим собрать большую компанию и сделать забастовку, чтобы этим путем побудить хозяев повысить заработную плату, уменьшить рабочий день. Причем обвиняемый, называя себя социалистом, говорил, что если рабочие станут бунтовать, то поднимутся и деревенские люди. Они, в свою очередь, тоже будут волноваться, например откажутся идти на военную службу и тому подобное. А когда порешат с государем, тогда будет республика».

Что касается Олехновича, ротмистр Челобитов еще до его ареста подбирал нужные материалы. Он считал Осипа птицей большого полета. Хозяин сапожной мастерской охотно показал на допросе, что до прихода Олехновича в мастерской все было тихо и мирно. Никому и в голову не приходило предъявлять требования хозяину. Именно он, Олехнович, стал настраивать подмастерьев против хозяина. Под предлогом плохих харчей рабочие потребовали выдавать кормовые деньги на руки, заводили разговоры о повышении жалованья и сокращении рабочего дня. Это Олехнович подговорил всех бросить работу и перейти в мастерскую Шейна.

Конечно, показания хозяина сапожной мастерской давали следователю какие-то материалы, но все же не то, что надо. Наконец судьба улыбнулась Челобитову — Олехнович нашелся. Его арестовали в Либаве. По этому поводу ротмистр написал донесение за. подписью Иванова:

«В дополнение имею честь уведомить Ваше превосходительство, что сапожный подмастерье Осип Олехнович по моему требованию разыскан в Либаве, арестован, обыскан и доставлен в мое распоряжение. 20-го сего августа он мною заключен в ковенскую тюрьму».

Арестованного Олехновича доставили в Ковно, в тюремный замок и посадили в общую камеру, где уже сидели Феликс Дзержинский и другие, взятые по его делу.

До рассвета Феликс и Осин еле слышным шепотом обменивались новостями, прикидывали, советовались, как вести себя дальше.

— А ребята как держатся? — спросил Олехнович.

— Хорошо... Ничего не признают. Один, боюсь, начинает сдавать. Но он ничего не знает.

— Ладно, сделаем вывод, — заключил Олехнович. — У жандармов пока нет подтверждений нашей виновности. В этом нужно убедить ребят. Проведем репетицию судебного заседания. Новичкам это всегда помогает, тебе, значит, поможет тоже. Роль председателя возьму на себя. А теперь — спать, спать.

Репетиция суда, по неписаным тюремным законам, проходила с участием всех, кто сидел в камере, а таких было человек двадцать. Кроме политических, взятых по делу Дзержинского, здесь сидело несколько крестьян-литовцев, арестованных за недоимки, была группа белорусов, посаженных за сопротивление властям по оговору помещика. Мужики сидели давно, сокрушались, что время идет, а работа в поле стоит... Был здесь еще солдат, взятый за дезертирство, был старик, обвиненный в церковной ереси, подросток, уличенный в краже товара из хозяйской лавки...

К инсценировке суда подневольные обитатели камеры отнеслись уважительно, с должным вниманием и вполне серьезно.

В заседатели Олехнович взял одного из крестьян-бунтарей и солдата. Уселись втроем на одной скамейке за деревянным столом, за которым обычно обедали арестанты. Остальные расселись вдоль стен на тюремных нарах. На воле смеркалось поздно, и даже в камере в этот предвечерний час было довольно светло. Говорили только по-русски, как это требовалось в судебных заседаниях.

Первым допрашивали Куршиса, молодого парня, которому не было еще и восемнадцати лет. Отвечал он бойко и твердо — знать ничего не знает и просит суд освободить из-под стражи как невиновного. Никакого Жебровского или Дзержинского не знает, в глаза не видал. На завод приходил какой-то человек, фамилию не сказал, дал книжку — и все. Куршис ее даже и не читал. Неизвестный обещал зайти еще раз, однако больше на заводе так и не появлялся.

На вопросы Олехновича Куршис отвечал лишь одно: не знаю, не слыхал, не видал. Это вызывало одобрительный шепот «судебного зала».