Фельдмаршал Борис Шереметев

Впрочем, и на лицах других читалось недоумение. Весь год жили в таком напряжении, в тяжелейших переходах, стычках, в голоде-холоде, в жаре, наконец победили сильного и коварного врага, разнесли в пух и прах его армию. Казалось бы, теперь и отдохнуть. Ан нет. Снова в поход. И куда? В Прибалтику.

Фельдмаршал вполне разделял чувства своих подчиненных, а потому постарался успокоить:

— Ничего, господа. Мы выступим, но поспешать не станем. Разрешаю устраивать дневки для отдыха солдатам и, что не менее важно, обеспечить им доброе питание, не жалея на сие никаких денег. А также обязательно откармливать и холить конский состав. Поскольку дорога через Гомель — Могилев после прохождения нашего и шведского войска сильно разорена и оголожена, поведем корпус на Луцк, там нам будет сытнее. Армию поведете вы, Аникита Иванович, а я выеду вперед, дабы озаботиться провиантом и фуражом. Помните, солдат не томить и без нужды караулами и экзерцициями ^{240} не донимать.

Часть четвертая РАСПУТЬЕ

Глава первая КАПИТУЛЯЦИЯ РИГИ

Из отпуска под Ригу возвратился Борис Петрович в начале апреля в великом расстройстве. Генерал Репнин, замещавший его во время отсутствия, доложил обстановку и не преминул заметить:

— В великой нужде войско, Борис Петрович, подъедаем последнее. И где брать? Ума не приложу.

— Знаю я, Аникита Иванович. Откуда что возьмется? Здесь еще в позапрошлом году Левенгаупт все под метлу вымел, пятнадцать тысяч подвод нагрузил своему дражайшему Карлусу. Ехал я через деревни, все в великом запустении, кору люди едят, траву, детей своих… — Голос у фельдмаршала дрогнул. Вынув платок, он громко высморкался. Прокашлявшись, молвил: — Отписал государю с дороги. Чую, будет мне выволочка от него.

— За что? Вы-то тут при чем, Борис Петрович?

— Да я когда в отпуск просился, сказал, мол, провианта в армии довольно, на полгода достанет. Выходит, обманул государя-то.

— Да, — вздохнул сочувственно Репнин. — Он этого не любит.

— А скажи я — мало, он вовек не отпустил бы. А у меня сколь деревень уж, все, считай, без догляду. Ту же Черную Грязь, что за Полтаву презентовали, взглянуть надо? А?

— Надо, конечно, — согласился Аникита Иванович.

— Ну вот. Поехал смотреть, а там все в запустении, крестьяне разбаловались, сплошь в недоимках. Уж и не рад был, что этой самой Черной Грязью обогатился. Вместо прибытков убытки от нее.

— Надо доброго приказчика туда.

— Да поставил Увара Киприянова, он деловой у меня, лениться не даст мужикам. Умеет с ними обращаться, где таской, где лаской, а своего добьется.

Чтобы как-то отвлечь фельдмаршала от грустных мыслей, князь Репнин спросил:

— Как прошли торжества по вступлению в столицу полтавских победителей?

— О-о! — сразу посветлел лицом Борис Петрович. — Это надо было видеть, князь. Правда, армию нашу представляли в основном гвардейцы — семеновцы и преображенцы. Но зато шведские пленные были все высоких чинов — первый министр, фельдмаршал, генералы. Насмотрелись на них москвичи, нарадовались, насмеялись вдоволь.

— Насмеялись? С чего бы?

— Да государь что удумал! Раз короля не пленили, он поручил изображать его какому-то сумасшедшему французу, Вимени кажется. Тот ехал на оленях, одетый в оленьи же шкуры, и орал: «Я воеваль Москву!» Чем и веселил москвичей изрядно. Ну а на следующий день мы все, в том числе и государь, докладывали о победе князю-кесарю.

— Ромодановскому?

— Ему самому.

— Он хоть тверезый был?

— Какой там. Как обычно, с ранья заряженный. Ну а после докладов, как водится, война с Ивашкой Хмельницким. На Красной площади и народ поили от души. Государь не велел скупиться. А что было ракет пущено! Страсть! Всю ночь палили бесперечь. У меня во дворе едва конюшню не сожгли. А на следующий день по улицам сани ездили, подбирали питухов, замерзших спьяну. На дворе, чай, не лето, декабрь лютовал.

— Наши питухи не в пример немцам. На дармовщину в усмерть налакиваются.

Предчувствие не обмануло фельдмаршала, дней через десять после него прискакал из Москвы полковник Михаил Шереметев. Радость от встречи с сыном омрачена была письмом, привезенным Михаилом Борисовичем, в котором разгневанный царь недвусмысленно спрашивал: «Ответствуйте, сударь, когда вы изволили правду сказать — тогда или ныне?»

Что уж греха таить — перетрусил фельдмаршал. На бою воя ядер не робел, свиста пуль не боялся, а тут едва не сомлел, прочтя царское послание. Спросил сына вдруг пресекшимся голосом:

— Отвечать велено, Миша, али нет?

— Велено, батюшка. Завтрева в обрат поскачу, твой ответ повезу.

«Все. Отдаст под суд, — подумал фельдмаршал. — Такого не простит государь. Репнина вон за конфузию малую едва живота не лишили. А у меня армия, считай, без провианту осталась. Ох-ох-ох…»

Для письма государю Борис Петрович ночь выбрал, когда все угомонились, одни караулы бдели. Михаил уснул в отцовском шатре, храпел вперегонки с денщиком Гаврилой. Фельдмаршал сидел за шатким походным столиком на скрипучем стуле. В бронзовом шандале горели три свечи. Перед ним был чистый лист бумаги, свежеотточенное перо и чернила.