— Как видите, генерал, шведов можно бить, и вельми успешно. Но моему брату Августу надо в конце концов склонить на свою сторону поляков.
— Сделать это трудно, ваше величество.
— Почему?
— Потому что на Украине некий полковник Палий восстал против поляков {178}. А это отбивает поляков от вашей стороны. Палий-то русский подданный.
— Я велю гетману Мазепе арестовать этого полковника.
— Хорошо бы, ваше величество. Тогда бы нам было легче наклонять поляков к войне против Швеции.
— Я ныне же отправлю приказ гетману на арест Палия.
— Потом, ваше величество, надо полякам что-то посулить в награду.
— Что, например?
— Ну, скажем, часть Лифляндии.
— Если они действительно станут воевать на нашей стороне, а не бросаться из стороны в сторону, я уступлю им лифляндские города и крепости. Они, считай, уже большей частью в моих руках.
Не все были довольны уступчивостью царя. Даже Меншиков ночью зудел недовольно:
— Вот те раз, мин херц, мы воюем, города берем, а полякам задарма их.
— Не задарма, Данилыч, не задарма. Нам важно, чтоб Карл завяз в Польше как можно дольше. Понимаешь? Чтоб мы успели укрепиться в Ингрии, флот построить. Без флота Петербург уязвим. Эвон шведы так и реют возле Кроншлота {179}.
— Но это надо в договоре оговорить, что Лифляндию получат лишь за участие в войне.
— Обязательно, Алексаха, обязательно.
Через два дня был заключен новый договор, по которому Россия обязалась содействовать прекращению восстания Палия и возвращению Польше занятых им городов. Все города Лифляндии Россия уступает Речи Посполитой, если последняя выступит против шведской агрессии. В помощь ей будет направлен 12-тысячный корпус регулярной армии. Кроме того, Россия брала обязательство ежегодно в течение войны выделять 200 тысяч рублей на содержание армии Речи Посполитой в 48 тысяч человек.
Союзники обязались воевать с неприятелем на суше и на море «истинно и непритворно» до заключения победоносного мира.
И, как водится после столь важного события, как заключение союзного договора, царь устроил щедрое застолье для дорогих гостей. Там, выпив за успех, спрашивал повеселевшего Карловича:
— Ну как, генерал, вы довольны?
— Оч-чень, ваше величество! — искренне признавался саксонско-польский представитель.
— Передайте моему брату Августу, генерал, что я никогда не оставлю его в беде. Никогда. А уж на мое слово он может положиться.
Глава одиннадцатая
КОНФУЗ У МУР-МЫЗЫ
После Нарвы, под которую он, в сущности, опоздал, у фельдмаршала Шереметева и дальше пошло через пень-колоду. Царь приказал ему идти на Левенгаупта {180}, как только ляжет зимний путь и станут реки. Прибыв в Витебск, Борис Петрович обнаружил неготовность конницы к переходу, не был припасен фураж. Устроив генерал-квартирмейстеру Апухтину головомойку, Шереметев отписал царю, что «итить в поход неразумно. Ныне стою в Витебске и никуды без указу не пойду».
И указ не заставил себя ждать. Но какой! Разгневанный отговорками, царь распорядился поделить армию между двумя высокими начальниками, отдав кавалерию под команду Шереметева, а пехоту Огильви. Это явилось настоящим ударом для Бориса Петровича. Прочитав сей царский документ, он почувствовал боль в сердце: «Все, доконали сивку крутые горки». Обида, горькая обида захлестнула ему горло. «Нет, не оценил он меня, не оценил, — растравливал сам себя Борис Петрович. — Отдать какому-то наемнику всю пехоту… Это же… Это же…»
Фельдмаршал заперся у себя, велел Авдею занавесить окна, никого к нему не пускать, даже генерал-адъютанта Савелова. Его остановил в дверях Донцов:
— Ваше превосходительство, не велел он.
— Меня? — удивился генерал-адъютант.
— И вас.
— Что с ним?
— Занемог. Сердцем занемог. Вот ему отвар изготовил, несу.
— Какой отвар? Из чего?
— Из боярышника, ваше превосходительство. Он сердце облегчает.
— С чего бы он? — пожал плечами Савелов.
— С кручины, — вздохнул Донцов. — Всю пехоту вроде отымают у него. А без нее какая ж война?
— Хм, — хмыкнул Савелов, который об этом указе знал, но не предполагал, что так от него закручинится Борис Петрович.
В тот же день отправил донесение Меншикову, зная о его благоприятствии Шереметеву: «…Фельдмаршал в великой печали пребывает, зреть никого не хочет».
Меншиков появился внезапно, без предупреждения, ворвался в горницу фельдмаршала, звеня шпорами. Крикнул Донцову:
— Дай свету, дурак. Скинь за вески.
Тот знал, кто это, не посмел ослушаться, сорвал занавески и исчез из горницы, догадываясь, о чем речь пойдет.
— Борис Петрович, дорогой, с чего печаль как на похоронах?
— Да уж, видно, хоронят меня, Александр Данилович. Всем награды за кампанию, кому деньги, кому деревеньки. Вон даже Петьше, адъютанту моему, генерала отвалили. А мне? Хошь бы благодарность.
— Обиделся, что ли? — прищурился Меншиков, присаживаясь на стул. — При фельдмаршале по статусу адъютантом генерал положен.