Читаем Фёдор Достоевский. Одоление Демонов полностью

Когда Достоевский, реальный, а не из романа Поля Гримма, прочел запрещенную в России «книжонку», его больше всего возмутила претензия сочинителя, скрывшегося, вероятно, под псевдонимом, на документальность и достоверность. Намереваясь в знак протеста обратиться к редактору какого-нибудь иностранного журнала и составляя черновик обращения, он негодовал: «И хоть бы написано было: роман, сказка; нет, все объявляется действительно бывшим, воистину происшедшим с наглостью почти непостижимою. Выставляются лица, существующие действительно, упоминается о происшествиях не фантастических, но всё до такой степени искажено и исковеркано, что читаешь и не веришь такому бесстыдству. Я, например, назван моим полным именем…»

Вскоре об этой книге написал Достоевскому и Майков. «Попался мне один самомерзейший роман немецко — французского изделия. Роман из времен Николая Павловича… Не знаю, попался ли он Вам за границей, но рассчитан, очевидно, на сбыт его русским путешественникам. Мы его запретили. Между невообразимыми глупостями, которые и смешат и сердят, в этом романе… повествуется, что известная гадальщица Марфуша — жена Рылеева, Асенкова актриса — дочь [144]Ник. Павл.: он представлен под конец жизни отравляющимся. Интрига идет между заговорщиками, и представьте себе, главным лицом между ними являетесь Вы, с женой своей. В конце романа Вы умерли, жена Ваша поступила в монастырь. Когда я читал, мне было больно за Вас, меня оскорбляла наглость мерзавца автора брать имена живых людей, навязывать на них небывальщину… Ведь это только китайские понятия европейцев о России могут производить безнаказанно подобные литературные блины. Когда я читал, я думал, что Вам не худо было бы в каком-нибудь журнале, хоть в Nord, отлупить на обе корки автора. Этот же мошенник этим романом напакостил еще не только своим героям, но и тому лицу, чье имя он взял как псевдоним, а именно Гримм, бывшего при великих князьях наставником. Мне заверно говорили, что это не тот Гримм, да и быть не может. Вот что терпят типографские станки в Европе. Ну, смел ли бы кто-нибудь у нас писать роман о Наполеоне и французских деятелях известных с таким невообразимым искажением всякого правдоподобия, не то что истины» [145].

Тогда, в разгар работы над романом о «положительно прекрасном человеке», Достоевский, наверное, и помыслить не мог, что не далее чем через год сам примется за сочинение о заговорщиках с громкими именами, за которыми будут стоять реальные лица; что его героями станут те, кто пришел на смену поколению петрашевцев. Тем более он не мог предвидеть, что отзвук 1849 года, так бессовестно искаженный в немецко — французском опусе, вскоре заставит его отодвинуть все прочие планы и надолго уйти в роман о своей революционной молодости. И что этот роман будет определен им как «почти исторический этюд», экземпляр отдельного издания преподнесен наследнику цесаревичу Александру Александровичу — то есть внуку императора Николая Павловича, отравившегося якобы после того, как прощенный им государственный преступник Достоевский умер по дороге в Сибирь.

Реальность и небывальщина, истина и бесстыдная ложь, судьбы автора и героев — все причудливо переплеталось вокруг будущего Сюжета: по иронии судьбы и под пером бульварного романиста Достоевский предвосхищал «подвиги» Нечаева и еще раз примерял на себя кандалы узника Петропавловки.

Никогда и нигде Достоевский не писал и, насколько об этом позволяют судить дошедшие до сего времени свидетельства, не говорил, что его роман о нигилистах задуман как опровержение «самомерзейшего» сочинения Гримма. Скорее всего, он, как и советовал Майков («Сперва я думал, что Вам следует отлупить автора, а потом перешел к тому: да стоит ли… Свиньи, мол, и всё тут…» [146]), забыл о подлой книжонке: черновое письмо в иностранный журнал осталось не- дописанным, а чистовик, если и был, — так никуда и не отосланным; намерение посоветоваться в русском консульстве во Флоренции и «спросить наставления, как поступить», — так и не осуществленным.

Нет никаких сведений и о том, что когда-либо позже Достоевский вспоминал об этой дикой истории. Что касается самой злополучной книжонки, то вряд ли она была ему нужна в личной библиотеке — тем более что ввести ее в Россию легально по цензурным причинам было невозможно.

Ничто, однако, не проходит бесследно; грубая выдумка бесстыжего иностранца, сфабрикованная, как писал Достоевский, «для вреда России и для собственной выгоды», дала повод русскому романисту обдумать и под давлением чрезвычайных обстоятельств сформулировать принципиальные требования к художественным, а также документальным сочинениям, касающимся России и ее истории.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Эра Меркурия
Эра Меркурия

«Современная эра - еврейская эра, а двадцатый век - еврейский век», утверждает автор. Книга известного историка, профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина объясняет причины поразительного успеха и уникальной уязвимости евреев в современном мире; рассматривает марксизм и фрейдизм как попытки решения еврейского вопроса; анализирует превращение геноцида евреев во всемирный символ абсолютного зла; прослеживает историю еврейской революции в недрах революции русской и описывает три паломничества, последовавших за распадом российской черты оседлости и олицетворяющих три пути развития современного общества: в Соединенные Штаты, оплот бескомпромиссного либерализма; в Палестину, Землю Обетованную радикального национализма; в города СССР, свободные и от либерализма, и от племенной исключительности. Значительная часть книги посвящена советскому выбору - выбору, который начался с наибольшего успеха и обернулся наибольшим разочарованием.Эксцентричная книга, которая приводит в восхищение и порой в сладостную ярость... Почти на каждой странице — поразительные факты и интерпретации... Книга Слёзкина — одна из самых оригинальных и интеллектуально провоцирующих книг о еврейской культуре за многие годы.Publishers WeeklyНайти бесстрашную, оригинальную, крупномасштабную историческую работу в наш век узкой специализации - не просто замечательное событие. Это почти сенсация. Именно такова книга профессора Калифорнийского университета в Беркли Юрия Слёзкина...Los Angeles TimesВажная, провоцирующая и блестящая книга... Она поражает невероятной эрудицией, литературным изяществом и, самое главное, большими идеями.The Jewish Journal (Los Angeles)

Юрий Львович Слёзкин

Культурология