Фазан

Причиной были какие-то "опасные связи", как, смеясь, пояснял папа. "Опасными связями" были, наверно, чужие дяди, эстонцы и латыши, приходившие ночевать. Мама сама стелила им постели, взбивала подушки, любовно похлопывая каждую по животу маленькой, но сильной ладонью.

Все это он подслушал в разговорах старших. Начал, значит, уже подслушивать. Из тех же разговоров узнал, что папин с мамой знакомый, Лев Львович (Федя с Варей его звали "дядя Лилович"), обещал в столице какую-то "протекцию".

Собрались, уехали. Дорога совсем выпала из памяти.

Первое впечатление от Петербурга - серость. Все было серым: и дома, и небо, и мостовые. Шел дождь, вещи мокли на перроне, Федя с Варей жались к маме под зонтик. Со спиц текла вода. Это, верно, и была "протекция"...

Новая, необжитая квартира, где так неуютно вещам. Жмутся друг к другу, холодно им. Окна - на улицу, низко, почти на уровне тротуара. Блестит мокрый булыжник. Ломовики, телеги, скрип колес, цоканье подков. "Но!" крик возницы. Он бородат, неприветлив.

На углу вывеска: "Ф.М.Уваров, Дамский портной". Тускло-золотой крендель: "Булочная и кондитерская". Из водосточных труб хлестала вода. Мокрые голуби хохлились...

Не полюбился ему Петербург. Сразу - тоска по родине, по башням, каштанам, церковным шпилям. Здесь и церкви были другие - круглоголовые. И звонили-то они не так. Там - мерно, однозвучно, торжественно, все на одной ноте: дон-дон-дон. Здесь - суетливо, на разные голоса: дили-дон-дон-дон, дили-дили-дон. Мама объяснила ему, что это называется "благовест". Не понравился ему этот благовест.

Вспоминая родное, покинутое, рисовал привычные пейзажи: желтые с черной крышей, зеленые с красной дома, - хотя здесь все было замуровано в серый камень. Рисовал море с цветными парусами, толстые башни, стройные шпили... Как будто нарисованное могло вернуть все то, что любил.

Новые впечатления. Вместо привычной эстонки Зальме - кухарка Матреша, толстая, красная, лицо, как раковая шейка. Зевала, крестила рот, говорила: "Господи-батюшка, помилуй, отец, по грехам нашим". Любила петь песни. Одна - всем известная "Маруся отравилась". Другая - он ее ни от кого больше не слышал, кроме Матреши. Мотив с завитушками, а слова такие: "Любила я, страдала я, а он-а-подлец-а-забыл меня". "Подлецом", видимо, был друг Матреши китаец Ходя. Длинная коса, мягкие туфли на высокой войлочной подошве, доброе, но загадочно-раскосое лицо. Ходя торговал с лотка вырезными игрушками из папиросной бумаги. Яркие - ядовито-розовые, голубые, лиловые, аккуратно сложенные гармошкой. Развернешь гармошку - и сразу шар! Интересно. А еще интереснее были зернышки, с виду невзрачные, беловатые, как лимонные семечки. Их надо было размочить в теплой воде тогда они разбухали, становились слониками, обезьянками, человечками. Когда Ходя являлся в дом, к Матреше в ее комнатку при кухне, - у детей, Феди с Варей, был праздник: каждый раз что-нибудь им перепадало. Ходя говорил: "Бели, далю" (бери, дарю). Кажется, это были единственные русские слова, которые он знал. Добрый! Однажды Федя прямо спросил его: "А почему вы подлец?" Китаец не понял и мелко-мелко закивал головой, как игрушечный. Были тогда в обиходе игрушки: фарфоровые китайцы. Голова, вставленная шеей в круглую дырку, не закреплена, качается. Ставился такой китаец на комод или шкаф и кивал-кивал... Точь-в-точь Ходя.

Ходя не говорил по-русски, а Матреша, естественно, по-китайски, но как-то они договаривались. Наверно, любили друг друга, хотя он, подлец, и забывал ее и часто подолгу не приходил. Тогда Матреша распухала от слез и вся исходила пением.

Матреша с Ходей - первый случай любви, с которым он встретился в жизни. Он понял, что любовь - нечто опасное, роковое, горестное. Матрешина любовь кончилась ужасно - она умерла. Загадочно, в страшных мучениях. Никто из докторов не мог спасти. Как в песне про Марусю, которая отравилась:

Свезли ее у больницу,

Поклали на-а кровать,

Два доктора с сестрицей

Старалися-я спасать.

Не спасли. Из разговоров старших (опять подслушивал) понял: смерть Матреши как-то была связана с ее любовью, с Ходей. Теперь-то Федор Филатович понимал, что умерла она от неумелого, кустарного аборта, но тогда был убежден, что от самой любви, что любовь - страшная и опасная болезнь, от которой умирают...

Не было ли это предупреждением - в самом начале жизни! - чтобы не шутить с любовью? А он шутил, играл... Впрочем, не-надо об этом. Лучше опять разматывать нитку памяти о детстве - пусть рваную, всю в узелках.

Было и хорошее в Петербурге. Например, электричество. Там, дома (дом все еще был "там"), были керосиновые лампы (чуть недосмотришь - коптит), потом - керосинокалильные, с белой горелкой, казавшиеся чудом. А здесь электричество! Лампочки "Осрам" с зубчатой сияющей нитью. Интересно было забраться на стул, повернуть выключатель - и сразу светло! Любил забавляться светом, хотя это и было запрещено. Его частенько дергало током - то ли проводка была неисправна, то ли руки мокры. Ощущение дрожи, какой-то трели в руках при ударе тока не было неприятным.