Фаталист

Григорий Александрович слепого выпустил и вышел на улицу, но твердо решил докопаться до истины.

Завернувшись в бурку, он сел у забора на камень, поглядывая вдаль. Перед ним тянулось взволнованное ночной бурей озеро, и однообразный шум его, подобный ропоту просыпающегося города, напомнил Печорину прежние годы, перенес его мысли на север, в холодную столицу. Предавшись воспоминаниям, он забылся.

Так прошло около часа, а может, и больше.

Вдруг что-то похожее на песню вывело его из ностальгического оцепенения. Григорий Александрович прислушался. И точно, это была песня. Ее тянул женский, свежий голосок, – но откуда? Напев казался старинным и был то печальным, то живым. Печорин узнал его.

Он огляделся, но никого не увидел. Звуки словно падали с неба. Григорий Александрович поднял глаза: на крыше хаты стояла девушка в полосатом платье с распущенными косами, настоящая русалка. Защитив глаза ладонью от солнечных лучей, она всматривалась в даль, то смеясь и разговаривая с собой, то снова запевая песню.

Григорий Александрович проследил за ее взглядом, но на озере ничего было не видать. Когда он обернулся, девушки уже не было.

Вдруг она пробежала мимо него, напевая что-то другое, и, пощелкивая пальцами, поднялась к старухе в лачугу. Между женщинами начался спор. Старуха сердилась, девушка в ответ громко хохотала, но как-то неестественно. Печорин подумал, что она разыгрывает спектакль – возможно, специально для него, зная, что он их слышит.

Вскоре девушка появилась из лачуги и вприпрыжку побежала через двор. Поравнявшись с Григорием Александровичем, она остановилась и пристально посмотрела ему в глаза, потом небрежно обернулась и тихо пошла к берегу.

Этим дело, однако, не кончилось: целый день она вертелась около хаты, где остановился Печорин. Пенье и прыганье не прекращались ни на минуту. Как ни странно, на лице девушки не было никаких признаков безумия; напротив, ее взгляд с проницательностью задерживался на постояльце, а глаза были одарены какою-то магнетическою властью. Всякий раз они будто ждали вопроса, но, как только Григорий Александрович предпринимал попытку заговорить с девушкой, та убегала, коварно улыбаясь.

Она была далеко не красавица, но в ней виднелась порода, которая по большей части заметна в поступи, в руках и ногах. Особенно, по мнению Печорина, много значил нос. Прямой, тонкий, не слишком длинный и не вздернутый нос в России встречается реже маленькой ножки. Такой нос Григорий Александрович именовал про себя «правильным».

Певунье было, вероятно, не больше восемнадцати лет. Быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, загадочные речи, прыжки, странные песни, необыкновенная гибкость ее стана, особенный наклон головы, длинные русые волосы, золотистый отлив слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно правильный нос – все это было обворожительно!

Хотя в ее косвенных взглядах Григорий Александрович читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке была неопределенность, правильный нос свел Печорина с ума. А неуклюжие, но настойчивые попытки девушки привлечь его внимание были не только лестными, но и многообещающими.

Вечером, остановив девушку в дверях, он завел с ней разговор:

– Скажи-ка мне, красавица, что ты делала сегодня на кровле?

– Смотрела, откуда ветер дует.

– Зачем тебе?

– Откуда ветер, оттуда и счастье.

– Что ж ты, песней зазывала счастье?

– Где поется, там и счастливится.

Григорий Александрович прищурился.

– А ну как напоешь себе горе?

– Ну что ж? – беззаботно пожала плечами девушка. – Где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять недалеко.

– Кто же тебя выучил этой песне?

Она странно улыбнулась.

– Никто не выучил. Вздумается – запою. Кому надо услыхать, тот услышит, а кому не должно, тот не поймет.

«Уж я-то теперь знаю, кому предназначаются твои песни!» – подумал Григорий Александрович, вспомнив черную тварь на озерном берегу.

– А как тебя зовут? – спросил он.

– Кто крестил, тот знает.

– А кто крестил?

– Почем я знаю?

– Какая скрытная! А вот я кое-что про тебя узнал.

Девушка не изменилась в лице и даже не шевельнула губами, как будто речь шла не о ней.

– Знаю, что ты вчера ночью ходила на берег, – продолжил Печорин.

– И что же?

– А вот что, – и Григорий Александрович подробно пересказал девушке все, что видел ночью, думая смутить ее, но не тут-то было.

Она расхохоталась:

– Много видели, да мало знаете, так держите рот под замочком!

Печорин прищурился.

– А если б я, например, вздумал донести коменданту?

Девушка вдруг прыгнула, запела и скрылась, как птичка, вспорхнувшая из кустарника.

Печорин пожалел о своих словах: он не хотел пугать девушку – но было уж поздно.

Когда стемнело, Григорий Александрович велел денщику нагреть чайник, засветил свечу и сел у стола, покуривая из дорожной трубки.

В почти пустом заброшенном доме было неуютно. В окно тянуло влажным ветром, а темнота, сгущавшаяся по мере отдаления от свечки, приобретала сероватый оттенок. Дым, который выдыхал Печорин, поднимался, закручиваясь от сквозняка, к потолку и быстро растворялся во мраке.