Фарт

Старуха вошла вслед за ними, поставила на простой, некрашеный стол свой фонарь и вышла. Немец сел на табуретку, не дожидаясь, когда сядет Конашевич. В комнате было накурено медовым трубочным табаком, и Конашевич, желая улучшить свою позицию, произнес с насмешкой:

— Не тот табак курите, Ефим Степанович. Не по рангу.

Но Мюнг-Двибус не позволил Конашевичу восторжествовать. Не отвечая на его замечание, он сказал:

— Я нахожусь в России больше пяти месяцев, а сделано вами почти столько же, сколько в тот день, когда я высадился. Ну?

— Я здесь ни при чем, Ефим Степанович, — ответил Конашевич, просительно складывая руки.

— Вторично Чупрова видели?

— Он не пришел на свидание.

— Что вы сделали, чтобы заставить его прийти? Ни-че-го! Сколько у вас времени было, с тех пор как ваш идиот-патрон испугался выстрелов и укатил восвояси?

— Ничего нельзя сделать. Чупров не идет на переговоры.

— Женщина у него есть?

— Он женат, двое детей, любит жену.

— Карты?

— Не отличает тройку пик от червонного валета.

— Рестораны?

— Послушайте, это мужик. Офицерский мундир, штабс-капитанские погоны, но он по-прежнему мужик и потребности у него мужицкие. Имели дела с мужиками? Попробуйте мужика сманить кутежом.

— Значит, деньги?

— Если бы деньги, он не отказался бы от встречи.

Сказав это, Конашевич вспомнил встречу на бульваре, кафе на Ришельевской и пощечины, которыми угостил его Чупров. Он задумчиво потрогал жилку, прыгающую над глазом, и виновато поглядел на Мюнга.

В это время что-то коснулось его ноги, что-то легкое и бесшумное. Конашевич вскрикнул, вскочил, опрокинул табуретку. Мюнг захохотал. Из-под стола выползла собака. Это был черный лохматый пес, задние ноги его были парализованы; упираясь передними в земляной пол, он подтаскивал зад и вскидывал мордой.

— Арапка! — сказал немец нежным голосом. — Арапка! — И погладил собаку. — Вот, выходил. Подобрал на улице почти без чувств.

Мюнг ласкал собаку, которая чем-то напоминала Конашевичу змею. Конашевич не мог без отвращения смотреть на эту пару — на бритоголового человека с черными пронзительными глазами и вкрадчивой усмешкой и змееподобного, парализованного пса.

— Послушайте, — сказал Конашевич, — я должен идти.

— Хорошо. — Мюнг оттолкнул собаку и встал. — Через три дня, двенадцатого, жду вас в Николаеве. Плотничная пятнадцать, пивная. Попросите буфетчика позвать семьдесят первого. Запомнили? Возьмите этот пакет. — Мюнг подошел к стене, нагнулся и вынул из потайного ящика пакет в газетной бумаге. — Здесь «карандаши» с пикантной начинкой.

— Позвольте, Ефим Степанович, почему вы сами не можете это взять?

— Потому что вы мне понадобитесь в Николаеве.

— Да, но я должен ехать в Петербург. Меня ждут.

— «Спрут» не выйдет в море. Понятно? Он будет уничтожен. И, может быть, проделать это придется вам, если не удастся то, на что я рассчитываю.

— Ефим Степанович, я вас прошу… Увольте, ей-богу! На это дело я не пригоден. Поверьте, тут нужен опытный человек. Я прошу вас, Ефим Степанович! Я испорчу всю музыку…

Лицо Конашевича посерело, лысина снова покрылась испариной. Он стоял перед Мюнгом жалкий, испуганный, глаза его глядели, как у парализованного пса.

Эрнест Пауль Мюнг, он же «Австралиец», он же «семьдесят первый», он же Двибус, шагнул к Конашевичу, опрокинул табуретку. Он схватил Конашевича за грудь, скомкал накрахмаленную манишку, шелковый зеленый галстук с черными побегами и прижал к себе.

— Не люблю лишних слов, господин Конашевич, — проговорил он голосом, подчеркнуто спокойным. — Советую по утрам принимать холодный душ. Способствует здоровью.

Конашевич опустил плечи, сжался, взял пакет и вышел, бормоча что-то трясущимися губами. Шляпу он надел на улице, когда за ним захлопнулась калитка. На улице по-прежнему была мертвая тишина. Серый кот перебегал улицу.

Двибус постоял секунду, прислушиваясь к шагам посетителя, затем запер дверь, взял трубку и усмехнулся. Он любил драматические сцены.

ГЛАВА VIII

У деревянного причала на глинисто-серой речной воде стояла на приколе подводная лодка. На ней еще не было ни перископов, ни барбетов, люки были распахнуты настежь, палуба и борта были в пятнах сурика.

За время своей службы на «Донце» Федор Бухвостов не раз видел подводные лодки, поэтому он сразу обратил внимание на корму, где поднималась странная пристройка.

— Это что такое? — спросил он Сударышина, когда вместе с остальными матросами, прибывшими из Одессы, они вышли на причал.

— Новая система, — не колеблясь отозвался Сударышин и с интересом стал разглядывать лодку.

— Один черт, — заметил Журик, бросив безразличный взгляд на корабль, на котором отныне предстояло ему служить.

Как ни велико было желание Сударышина поддержать свой авторитет бывалого подводника, любопытство пересилило, и он закричал часовому, стоявшему на причале с винтовкой за плечом:

— Эй, браток, что у ней на корме за чертовщина? Может, гальюн на всю команду?

— Давай отваливай, — отозвался часовой. — От такого гальюна у тебя кишки сведет.

— Крыса сухопутная! — огрызнулся Сударышин. — Тебе портянки сушить на бережку, а нам плавать на этой чертушке!