Фараон

– Что ты говоришь, господин? – ответила она, всплескивая руками. – Разве ты не знаешь, что ни один азиат, встретив меня хотя бы в пустыне, не прикоснется ко мне, даже если бы я сама отдалась ему. Они боятся богов.

– Зачем же приходит к тебе этот вонючий… нет, этот благочестивый азиат?

– Он хочет уговорить меня, чтобы я поехала в храм вавилонской Ашторет.

– И ты поедешь?

– Поеду, если ты, господин мой, повелишь… – ответила Кама, закрывая лицо вуалью.

Наследник молча взял ее за руку. Губы его вздрагивали.

– Не прикасайся ко мне, господин, – шептала она взволнованно. – Ты мой повелитель, ты оплот мой и всех финикиян в этой стране. Но будь милосерд…

Наместник отпустил ее руку и стал ходить по комнате.

– Жарко сегодня, не правда ли? – сказал он. – Говорят, есть страны, где в месяце мехир падает с неба на землю холодный белый пух, который на огне превращается в воду. О Кама, попроси своих богов, чтобы они ниспослали мне немного этого пуху! Хотя – что я говорю! – если б они покрыли им весь Египет, он не охладил бы моего сердца…

– Потому что ты – божественный Амон, солнце в образе человеческом, – ответила Кама. – Тьма рассеивается там, куда ты обращаешь свой лик, и под лучами твоих очей вырастают цветы…

Рамсес снова подошел к ней.

– Но будь милосерд! – прошептала она. – Ведь ты – добрый бог и не можешь обидеть свою жрицу.

Он опять отошел и сделал движение, как будто желая сбросить с себя какую-то тяжесть. Кама смотрела на него из-под опущенных век и едва заметно улыбалась.

Когда молчание слишком затянулось, она спросила:

– Ты велел позвать меня, повелитель. Я здесь и жду, чтобы ты объявил мне свою волю.

– Ах да, – очнулся наследник, – скажи мне, жрица, кто был тот юноша, так похожий на меня, которого я видел в вашем храме?

Кама приложила палец к губам.

– Священная тайна, – прошептала она.

– Одно – тайна, другое – запрещено. Позволь мне хотя бы узнать, кто он: человек или дух?

– Дух.

– И этот дух распевал под твоими окнами?

Кама улыбнулась.

– Я не хочу посягать на тайны вашего храма, – сказал наследник.

– Ты поклялся, господин, Хираму, – напомнила жрица.

– Хорошо! Хорошо! – перебил с раздражением наследник. – Поэтому я не буду говорить об этом чуде ни с Хирамом, ни с кем-либо другим… кроме тебя. Так вот, Кама, скажи этому духу или человеку, который так похож на меня, чтоб он поскорее убрался из Египта и никому не показывался. Ни в каком государстве не может быть двух наследников престола.

И вдруг его поразила одна мысль.

– Интересно знать, – сказал он, пристально глядя на Каму, – для чего твои соплеменники показали мне этого двойника? Они предупреждают меня, что у них есть для меня заместитель? В самом деле, меня удивляет их поступок.

Кама упала к его ногам.

– О господин, – прошептала она. – Ты носишь на груди наш высший талисман и не должен допускать и мысли, что финикияне способны повредить тебе. Но если тебе будет угрожать опасность или ты захочешь обмануть своих врагов, – разве не пригодится такой человек? Финикияне только это хотели тебе показать в храме.

Наследник задумался и пожал плечами.

«Да, – подумал он, – если только я буду нуждаться в чьей-либо защите… Но неужели финикияне считают, что я один не справлюсь? Плохого тогда они выбрали себе покровителя!»

– Господин, – прошептала Кама, – разве тебе не известно, что у Рамсеса Великого были двойники – для врагов? И обе эти царские тени погибли, а он продолжал жить.

– Довольно, – остановил ее наследник. – А чтобы народы Азии знали, что я милостив, я жертвую, Кама, пять талантов на игрища в честь Ашторет и драгоценный кубок в ее храм. Сегодня же ты их получишь.

Он кивком головы отпустил жрицу.

Когда она ушла, новые мысли нахлынули на него.

«В самом деле, хитры эти финикияне. Если мой двойник – человек, это может оказаться очень кстати, и я буду творить со временем чудеса, о таких в Египте, пожалуй, никогда и не слыхали. Фараон живет в Мемфисе и одновременно появляется в Фивах и в Танисе…[61] Фараон продвигается с армией к Вавилону, ассирийцы собирают там главные свои силы, а в это время фараон с другой армией захватывает Ниневию… Я думаю, ассирийцы будут немало изумлены такими чудесами…»

И в душе его снова проснулась глухая ненависть к могущественным азиатам. Он уже видел свою триумфальную колесницу, объезжающую поле недавнего сражения, усеянное трупами ассирийцев, и целые корзины отрубленных рук. Теперь война стала для его души такой же необходимостью, как хлеб для тела, ибо она помогла бы ему не только обогатить Египет, наполнить казну и обрести неувядаемую славу, но и удовлетворила бы бессознательную дотоле, а сейчас мощно пробудившуюся жажду сокрушения Ассирии.

Пока он не видел этих воинов с всклокоченными бородами, он не думал о них. Сейчас же они мешали ему. Ему было так тесно с ними на земле, что кто-то должен был уйти: они или он.

Какую роль сыграли тут Хирам и Кама, он не отдавал себе отчета. Он чувствовал только, что должен воевать с Ассирией, как перелетная птица чувствует, что в месяце пахон должна улететь на север.