Фараон

Клеопатра улыбнулась Антонию, радуясь, что усилия, потраченные на то, чтобы заманить его в Александрию, себя оправдали. Когда Антоний занимался с нею любовью там, в Тарсе, ощущения захлестывали ее с головой, овладевали ею, как никогда прежде. Рядом с этим мужчиной Клеопатра не владела собою; от неистовства его натиска она переставала осознавать себя, и это ее беспокоило. Это были волнующие, пьянящие чувства — но еще не повод становиться всего лишь еще одной из шлюх Антония.

Клеопатра помнила, что те же самые проблемы были у нее и с Архимедом в те времена, когда близость с мужчиной была для нее новым, потрясающим опытом. Но с Антонием все это происходило куда серьезнее. Император римлян — не Архимед, ее подданный и родич. Клеопатре нельзя очутиться во власти Антония — она сделалась бы непозволительно уязвимой. Политически она и так уже была опасно близка к этому. Если она попадет от него в зависимость еще и в сексуальном плане, то она погибла.

Во время их последнего совместного вечера в Тарсе Антоний настоял, что на сей раз он примет ее у себя, ибо она бросила ему вызов своей щедростью и он желает достойно ответить. Когда Клеопатра прибыла, Антоний объявил, что, поскольку ее величество скупила все деликатесы в округе, римским поварам пришлось приготовить незатейливую римскую пищу. Они поели вместе в обществе нескольких гостей, не таком многолюдном, как ранее, а когда Антоний распустил гостей и вознамерился было отнести Клеопатру к себе в постель, царица запротестовала. Она устала, и вообще ей пора уходить, потому что они собрались отплыть перед рассветом.

Клеопатра решила так: если Антоний действительно захочет снова насладиться ее интимным обществом, он поспешит в Александрию сразу же после того, как уладит свои дела в Сирии. В тот раз она оставила его потрясенным, и он больше не вызывал к себе шлюх — во всяком случае, об этом ничего не было слышно.

Да, это было рискованно, но Клеопатра решилась пойти на риск, и он себя оправдал. Антоний находился здесь, удовлетворял свой ненасытный римский аппетит за ее столом и размышлял над ее рассуждениями о дихотомии между философскими доводами и чувственной страстью.

Антоний отгрыз от кости последний кусок мяса, запил его изрядным глотком вина и вытер руки о салфетку, прежде чем потянуться за гроздью фиолетового винограда.

— Ты забыла про киников, — сказал он.

— Ах, киники! Ты придерживаешься учения киников, император?

— Похоже, я уделяю мало внимания деньгам — лишь транжирю их на окружающих, как дурак. Разве это не одна из тех добродетелей, которые призывают совершенствовать киники?

— Да, но лишь для того, чтобы понять, что материальные вещи ценности не имеют.

— Я и так это понимаю. Материальные вещи ценности не имеют, потому мы с равным успехом можем как отбросить их, так и наслаждаться ими. В конце концов, какое это имеет значение? Да, полагаю, меня можно считать образцовым киником.

— Да, дорогой, ты — истинный образец киника. Разве Диоген не сказал, что Геракл — идеальный киник? Он или любой простой солдат, живущий суровой жизнью?

— И разве твой и мой народ не говорит, что я во многом подобен этому богу?

Антоний приподнял голову, чтобы Клеопатра могла полюбоваться его чеканным профилем.

— О да, но ты — отнюдь не простой солдат, хотя и можешь при помощи этой маски ввести в заблуждение многих. Не хотелось бы тебя огорчать, но Диоген все-таки был сумасшедшим.

— Вовсе нет. Он просто нарушал нормы и обычаи, и потому люди, любящие порядок, считали его безумцем. Видишь ли, так случается всегда. Те, кто любит нормы, терпеть не могут тех, кто их нарушает.

— Но Кратет, его последователь, — он точно был сумасшедшим.

— Нет, и он вполне нормален. Он был шутом, актером, учившим мудрости через комедию. — Антоний налил Клеопатре в кубок еще вина и поднес к ее губам. — Выпей-ка. Ты слишком воздержанна.

— Да, воздержанна — в том смысле, в каком это слово употребляет Аристотель, — отозвалась Клеопатра. — Это не случайность, а часть моей философии.

— А вот наш Кратет не одобрил бы твоей сдержанности. Он любил заниматься любовью со своей женой, Иппархией, под открытым небом, не обращая внимания на то, видит их кто-нибудь или нет. Это и есть свобода — свобода от правил, от стыда, от запретов.

— Представляю себе, как они проводили время! — заметила Клеопатра. — Иппархия, эта аристократка, таскалась по улицам за своим чокнутым горбатым мужем-философом, а Кратет стучался в двери добропорядочных афинян, давал им философские наставления или просто валял дурака. Это и называется обладать свободой?

— Люди обладают свободой просто потому, что берут ее, Клеопатра. Я думал, ты это знаешь.

— В чем же тогда разница между свободой и гедонизмом? Между свободой и безумием?