Фантом памяти

На этот раз ее улыбка показалась мне не такой насильственно выжатой из сведенных печалью губ.

К себе я вернулся в приподнятом настроении, хотя явных поводов для радости не находил. Впрочем, нечего бога гневить, человек должен радоваться не тогда, когда есть повод для радости, а тогда, когда нет повода для печали. Для печали повода не было. Пока.

* * *

Я собрался на очередную тренировку и уже стоял на пороге в шортах, майке и с перекинутым через плечо полотенцем, когда позвонила Светка.

- Папуля, спасибо тебе за деньги, - заверещал мой Попугайчик, - ты не представляешь, как ты меня выручил.

- Не за что, - сдержанно ответил я. - Я ведь обещал тебе.

- Папуля, твоя Мария...

- Ее зовут Мария Владимировна, - оборвал я дочь. - Будь любезна без панибратства.

- Ну ладно, Мария Владимировна. Так она сказала, что ты составил завещание. Это правда?

- Правда, - подтвердил я, невольно покосившись на свое изображение в стоящем рядом зеркале. Даже не покраснел. И вид не растерянный, как прежде бывало, когда мне приходилось откровенно врать. Надо же...

- И что я не получу ничего. Тоже правда?

- Ты будешь получать оговоренную сумму раз в год ко дню рождения.

- И все, что ли?

- Все. А чего бы ты хотела?

- Но я же твоя дочь! Папуля, я точно такая же, как твой сын от второго брака. Почему он получит все, а я - ничего? Это несправедливо!

- Кто тебе сказал, что он получит все? Это только твои домыслы.

- А сколько ты ему оставил?

- Это не твое дело. Я распорядился своим имуществом так, как считал нужным, и отчитываться перед тобой не намерен. Ты хотя бы слышишь себя со стороны?

- А что? - в звонком негодовании Попугайчика замелькали нотки растерянности. - Что я должна слышать?

- Тебе сообщили, что твой отец, который находится в больнице, составил завещание. О чем в первую очередь должна спросить дочь, если она, конечно, любит своего родителя?

- О чем? - тупо переспросила Светка, явно не догоняя ушедшую в воспитательный полет мою мысль.

- О причинах, дитя мое. О том, почему твой папенька решил в сорок шесть лет ни с того ни с сего составить завещание. Неужели ему стало хуже? Неужели он так серьезно болен? Не нужна ли ему помощь? Вот о чем ты должна была спросить меня в первую очередь. А не о том, сколько я оставлю в наследство твоему единокровному брату. Ты всегда была эгоисткой, причем эгоисткой безмозглой. Мне не о чем с тобой говорить.

- Папа...

Этот жалкий лепет был последним, что я услышал, прежде чем нажать кнопку и разъединиться. Сердце колотилось в груди, и руки дрожали, но не сильно. Нелегко это - вот так объясняться с собственным ребенком, тем более что ничего подобного я не думал. Я прекрасно знал своего Попугайчика и никакого другого поведения, никакой другой реакции от нее и не ждал. И совершенно не намеревался воспитывать ее при помощи наследственных перспектив. Но мне нужно было, непременно нужно, чтобы она поверила в окончательность моего решения и донесла это решение до своего насквозь прогероиненного любовника. А заставить ее поверить можно было только таким способом: спровоцировать на ошибку, ткнуть в эту ошибку носом и устроить скандал. Иными словами, сделать так, чтобы она думала: "Теперь он меня ни за что не простит". Такова была моя Светка.

Настроение испортилось, но утешала мысль о том, что еще одну задачу я успешно выполнил. Теперь подождем реакции на интервью.

В тренажерном зале я ожидал увидеть Мимозу, но вместо нее глаза выхватили из всего интерьера новый элемент: обнаженный мужской торс. Через пару секунд глаза пришли в себя от шока и доложили мне, что это не живой человек, а тренажер для отработки ударов. Что-то типа боксерской груши, тоже резиновый, на тяжелом устойчивом постаменте, но дающий возможность бить в точно определенные места: в глаз, нос, челюсть, подбородок, солнечное сплетение, печень, пах. Я походил вокруг розового пупса, похмыкивая, воровато огляделся и ударил. Кулаком. В нос. Как ни странно, попал. Пупс отшатнулся и тут же встал в прежнее положение. Я ударил снова, на этот раз в челюсть.