Фантом памяти

А вот Бегемотик совершенно неожиданно для меня стал близким другом, в котором я, в сущности, и не нуждался. Главное было даже не в том, что он, в отличие от Борьки, ни при каких обстоятельствах не критиковал меня, какие бы истории я ему ни рассказывал. Он слушал меня. Слушал внимательно, не перебивая и не сводя с меня добрых выпуклых глаз, иногда лишь задавая уточняющие вопросы. И у меня возникло необыкновенно радостное ощущение, что я кому-то по-настоящему интересен. Уверен, если бы я начал рассказывать все это матушке, она бы выслушала меня с не меньшим, если не с большим вниманием, но потом непременно принялась бы объяснять мне, как я был не прав, как плохо я поступил и вообще какой я козел, и было бы куда лучше, если бы я сделал так-то и так-то. Матушке я интересен не как личность, а как потенциальный объект перевоспитания и улучшения. Борьке я был бы интересен как несомненный объект желчной критики и унижения. Лине просто скучно было бы меня слушать, ибо она, как всякая женщина, искренне полагает, что за четырнадцать лет совместной жизни узнала меня как облупленного и ничего нового в смысле моей личностной характеристики из моих сопливых детских воспоминаний не почерпнет. Всем же прочим, включая любовниц и приятелей, мне и в голову не пришло бы ничего рассказывать. Во-первых, нет у меня такой привычки, а во-вторых, существует масса журналистов, обожающих брать интервью не у самих знаменитостей, а у их знакомых и выспрашивать подробности из жизни звезд. Подставляться подобным образом я в любом случае не хотел.

Мои регулярные занятия с Бегемотом привели к значительному сокращению контактов с внешним миром, в том числе с Линой, матушкой и моими товарищами по лечению - Чертополохом и Мимозой. Разумеется, никто из них не знал, что я работаю с психоаналитиком. Павлу Петровичу и Елене знать об этом было не нужно, незачем выпускать наружу информацию о том, что у Корина с головой беда. Матушке я ничего не говорил, чтобы не пугать: она легко может запаниковать при мысли, что я все вспомню и ее обман раскроется. Не нужно попусту волновать немолодую женщину. Что же касается Лины, то тут я промолчал по причине совершенно противоположной. Лина всегда была умным человеком, и она с недавнего времени, как мне кажется, стала отдавать себе отчет, что я не могу отвечать на ее любовь такими же пылкими чувствами, ибо не помню ни самих чувств, ни себя как их носителя. Она стала приезжать куда реже и уже не пыталась уложить меня в постель, ограничивалась лишь регулярными звонками. Если я признаюсь, что обратился к специалисту, чтобы восстановить память, это вселит в нее надежду, более того, она начнет предпринимать все, по ее мнению, необходимое, чтобы мне в этом деле помочь, иными словами - снова будет приезжать почти каждый день, и с ней нужно будет заниматься любовью и говорить какие-то приличествующие случаю слова. А мне не хотелось. Ну просто чертовски не хотелось.

Я впал в свое привычное состояние полной погруженности в самого себя, в собственные мысли и переживания. Меня, как обычно в таких случаях, стала раздражать необходимость с кем-то общаться, мне не хотелось вылезать из своей скорлупы и отвлекаться на пустые, не нужные мне разговоры. В эти дни мне интересен и нужен был только Бегемот.

И я всем сказал, что плотно работаю над книгой. Разумеется, Муся была в курсе, но все остальные приняли эту отговорку за чистую монету и деликатно оставили меня в покое.

Я действительно пытался работать. Но только все как-то странно получалось... Первое время я увлеченно трудился над романом о милиционерах, но по мере того, как продвигались вперед наши занятия с Бегемотиком, я все отчетливее осознавал, что не хочу его делать. Я хочу совсем другого. К полному своему изумлению я вдруг понял, что хочу написать книгу о сестре. О Верочке. При всем том, что книга эта (тут Муся совершенно права) не принесла бы никакого коммерческого успеха. Мне отчего-то казалось, что это нужно мне самому. Верочка - это тридцать пять лет моей жизни, она была младшей сестрой и прожила на свете именно столько. Чем больше я общался с Бегемотом Викторовичем, тем больше и чаще нам пришлось говорить о Верочке, вспоминать ее и анализировать мое к ней отношение.

В какой-то момент я сказал врачу о своем неожиданном желании.

- Я могу это понять, - кожа на шее Бегемота собралась в жирные складки, как всегда, когда он кивал головой. - Вся жизнь вашей сестры - это ведь и почти вся ваша собственная жизнь. Видимо, настал период, когда у вас возникла потребность разобраться со своей жизнью. А может быть, вам наконец захотелось рассказать о себе. Но не в форме мемуаров или автобиографии, а в форме рассказа о сестре. Может быть, вы просто устали от постоянной замкнутости и одиночества и вам хочется выкричаться?

- Ну почему же о себе? - Я еще пытался протестовать, хотя слова Бегемота больно резанули меня: я вдруг понял, что это правда. - Не о себе, а о Верочке, о ее такой трагической и нескладной жизни.