Фалько

– Да.

Светлячки зенитных разрывов, перемещаясь по небу, постепенно приближались и теперь вспыхивали и гасли в небе над Арсеналом, почти над самой площадью, и звук отставал от света совсем ненамного. Где-то рядом, но вне поля зрения разорвалась бомба, и грохнуло с особенной силой, так, что задребезжали стекла открытого окна. В эту секунду Фалько сумел наконец ясно различить зловещий силуэт самолета, проходящего над башней у ворот Арсенала.

– Дайте им, дайте, друзья, – сказала Ева, глядя на небо и словно молясь.

Разрывы, которые вспыхивали теперь почти непрерывно, и медленно ползущие ввысь трассеры освещали ее лицо, отражались в глазах. Фалько поглаживал ее длинную шею, плечи, ложбинку между грудей. Потом вдруг вспомнился человек, убитый четыре часа назад, и ему стало не по себе. Отнимать жизнь, зарождать жизнь. Еще недавно, после бесконечной череды объятий и ласк, он, сочтя, что ей достаточно, вырвался из влажного сладкого плена и излился на ее гладкий упругий живот и на миг потерял сознание: будто скользнул в тихую, темную, глубокую заводь, сотворенную из забвения и умиротворения. И Ева, побежденная и истомленная, долго еще лежала под ним неподвижно, легко водя кончиками пальцев по его спине.

Очень явственный, отчетливый свист, возникший за окном, завершился тяжелым громовым ударом. Эта бомба тоже упала где-то рядом – по ту сторону стены Арсенала грохнуло одновременно со вспышкой. Стекло снова заходило ходуном. Но не разбилось, зато снаружи зазвенели о мостовую осколки. Трассирующие очереди и вспышки расцветили небосвод диковинным фейерверком.

– Давай-ка отойдем отсюда, – сказал Фалько, задергивая шторы.

В темноте, не размыкая объятий, они пошли к кровати. Фалько поцеловал волосы Евы:

– Спать не хочется.

– Мне тоже, – сказала она.

9. Пепел в консульстве

Труба на крыше германского консульства дымила чересчур сильно; и Фалько обратил на это внимание Санчеса-Копеника.

– Да плевать мне, – ответил тот. – Я уже почти все сжег.

И провел посетителя в кабинет, где все ящики были вывернуты, а перед камином, полным пепла, лежала груда папок. Обрывки бумаг валялись повсюду, а пол и мебель покрывал слой черно-серой копоти.

– Через час отбываю, – добавил консул. – Германия признает правительство Франко еще до полудня.

Под глазами у него лежали темные круги, и видно было, что эту ночь он провел без сна. Фалько глянул на висевший над камином портрет Гитлера в полный рост: вся нижняя половина туловища – от пояса до сапог – почернела от копоти. Он подумал, что консул, сжигая бумаги, должно быть, получал злорадное удовольствие от того, что с портретом происходит такое. Дверь в смежную комнату была открыта, и Фалько увидел два чемодана, а на них – пальто и шляпу.

– Как собираетесь уходить?

– Морем. Надо поскорее выбираться отсюда, потому что местные власти могут выкинуть какой-нибудь фортель. В порту ждет катер, доставит меня на «Дёйчланд».

Фалько, заинтересовавшись, вскинул бровь. Наконец-то все определилось. Маски долой. До сей поры никто не знал, что в здешние воды зашел немецкий тяжелый крейсер «Дёйчланд». Это означало, что рейх принял серьезные меры. Защитить своих подданных, находящихся в «красной зоне», и заодно показать зубы. В опасной улыбке акулы, готовой отбросить притворство.

– Хорошо, что пришли, – сказал консул. – У меня для вас тут кое-что есть.

Он подошел к открытому сейфу в углу кабинета, вытащил конверт и передал его Фалько, который заметил лежащий на полке «люгер». В конверте оказалось два листка.

– Последняя сводка из Саламанки. Получил через Берлин три часа назад.

Фалько просмотрел листки. Шифровка. Группы цифр и букв. Чтобы прочесть, нужны шифровальный блокнот и добрых полчаса.

– Я полагаю, передать ответ уже нельзя.

– Правильно полагаете. Я только что привел в негодность мой телетайп. А телефоном пользоваться не отважусь.

Из того же сейфа консул достал коробку «Партагас», где оставалось три сигары. Одну предложил Фалько, другую сунул себе в рот, а третью спрятал в нагрудный карман пиджака, откуда выглядывал белый уголок платка.

– Эти Республика не покурит, – сказал он, покуда Фалько подносил ему огня.

Потом отошел к письменному столу, открыл ящик и вернулся с бутылкой «Курвуазье» и двумя бокалами, с которых сдул пепел.

– Коньяк пьете?

– Пью все, что нальют.

– Тогда простимся как подобает. Prosit.

Они выпивали и курили не торопясь. За окном расстилалась великолепная панорама порта, раскинувшегося по ту сторону стены: солнце освещало пакгаузы, навесы, краны – и серые силуэты военных кораблей перед волноломом. Вдалеке, на горизонте, за вершинами гор, увенчанных башнями замков, собирались тучи.

– Жаль, что приходится уезжать, – сказал консул. – Три поколения моей семьи жили здесь, понимаете? Но времена нынче скверные… Слышали – у кладбища утром обнаружили еще один труп? Сына портного с Калье-Майор пустили погулять. Говорят, за тайные симпатии к фалангистам.