Фальк

Нужно иметь снисхождение к чувствам молодого человека, не привыкшего к ответственности. Я думал о своей команде. Добрая половина матросов была больна, и я уже начал подумывать, что кое-кто умрет на борту, если мне не удастся в самом непродолжительном времени увезти их в море. Видимо, мне придется вести свое судно вниз по реке или под парусами, или дрейфовать при отливе, таща якорь по грунту; эти операции я, как и многие современные моряки, знал лишь теоретически. И я почти боялся браться за них, — команда у меня была небольшая, — и я не знал русла реки, что так необходимо при управлении судном. Здесь не было ни лоцманов, ни буев, ни бакенов, а каждый мог заметить дьявольски сильное течение, во многих местах — мелководье, и два несомненно опасных поворота перед выходом в море. Но степень опасности я определить не мог. Я не знал даже, на что способно мое судно! Я ни разу еще им не управлял. А на реке, где нет места, чтобы прийти к соглашению, взаимное непонимание человека и его судна всегда кончается скверно для человека. С другой стороны, нужно признать, что у меня не было оснований рассчитывать на удачу. Предположим, я имел бы несчастье посадить судно на какую-нибудь проклятую мель. Это окончательно погубило бы весь рейс. Ясно, что Фальк, отказавшись меня буксировать, отказался бы и снять меня с мели. А что это значит? В лучшем случае, один потерянный день, но гораздо вероятнее, пришлось бы добрых две недели просидеть на гнилой губительной отмели и работать до изнеможения, разгружая судно; и — более чем вероятно, — пришлось бы брать взаймы деньги под непомерные проценты, да к тому же еще у этой шайки Зиверса. Порт был в их руках. А у этого пожилого матроса Гэмбрила вид был очень скверный, когда я давал ему сегодня утром хинин. Уж он-то непременно умрет, да еще двое-трое чувствуют себя не лучше, а остальные тоже, того гляди, подцепят тропическую лихорадку. Ужас, гибель и вечные угрызения совести! А помощи нечего ждать. Я попал в когти безумцев, да к тому же и настроенных враждебно.

Во всяком случае, если мне предстояло вести самому свое судно вниз по реке, мой долг был раздобыть хоть какие-нибудь сведения. Но это было не так-то легко. Единственным человеком, который мог сослужить мне службу, был некий Джонсон, бывший капитан одного местного судна, а теперь взявший себе в жены туземку и совсем опустившийся. О не я слышал только, что он затерялся в самой гуще туземцев — их было двести тысяч — и вылезает на свет лишь для того, чтобы раздобыть брэнди. Мне казалось, — попадись он мне в руки, я бы протрезвил его на борту своего судна и использовал как лоцмана. Лучше что-нибудь, чем ничего. Моряк всегда остается моряком, а он много лет знал эту реку. Но в нашем консульстве (куда я явился, обливаясь потом после быстрой ходьбы), мне не могли дать никаких сведений. Превосходные молодые люди из консульства готовы были помочь мне, но они знали только белую колонию, для которой Джонсоны не существуют. Они предложили мне начать поиски самому с помощью констебля, состоящего при консульстве, бывшего сержанта гусарского полка.

Этот человек, чьей обязанностью, по-видимому, было сидеть за столиком в прихожей консульства, получив приказание помочь мне в поисках Джонсона, проявил колоссальную энергию и удивительное знание местной жизни. Но он не скрывал своего скептически-презрительного отношения к моему предприятию. В тот день мы вместе исследовали бесконечное количество отвратительных питейных заведений, игорных притонов, курилен опиума. Мы пешком брели по узким переулкам, где наша гхарри, — крохотный ящик на колесах, запряженный норовистым бирманским пони, — никак не могла проехать. Констебль, казалось, был близко знаком, не без доли презрения, с мальтийцами, евразийцами, малайцами, китайцами, полукровками, даже с метельщиками, приставленными к храму; с последними он разговаривал у ворот. Через решетку в глиняной стене, замыкающей переулок, мы проинтервьюировали необычайно тучного итальянца, который, как небрежно сообщил мне бывший сержант, «в прошлом году убил человека». Обращаясь к нему, он называл его «Антонио» и «Старый Олень», хотя этот раздутый парень, заполнивший, по-видимому, добрую половину камеры, куда его засадили, напоминал скорее жирную свинью в хлеву. Затем сержант фамильярно, но сурово потрепал — да, потрепал — по подбородку невероятно  морщинистую и скрюченную опиравшуюся на палку старую ведьму, которая вызвалась дать нам какие-то сведения. Не меняя хмурого выражения лица, он завел оживленный разговор с группой темнокожих женщин, покуривающих сигары у дверей глиняных лачуг. Мы вылезали из гхарри и пробирались в хижины, где ветер разгуливал, как в плетеной корзине, или спускались в места, мрачные, как погреб. Мы влезали в гхарри, ехали, снова вылезали, — казалось, для того только, чтобы заглянуть за кучу щебня. Солнце садилось; ответы моего спутника стали коротки и саркастичны, по-видимому, мы все время упускали Джонсона. Наконец наша повозка снова остановилась, возница спрыгнул на землю и распахнул дверь.