Фальк

В контору я шел совершенно спокойный. Под этим спокойствием таилось бешенство. Там, видимо, все уже было известно, и при моем появлении все оцепенели. Управляющий, непомерно тучный человек, прерывисто дыша, двинулся мне навстречу своей мягкой походкой, а молодые клерки, сидевшие вдоль стен, склонились над своими бумагами и украдкой поглядывали в мою сторону. Толстяк, не дожидаясь моей жалобы, засопел и сообщил мне новость таким тоном, словно и сам ей не доверял: Фальк, капитан Фальк, категорически отказался буксировать мое судно, вообще иметь со мной дело — сегодня, завтра или когда бы то ни было.

Я сделал все возможное, чтобы сохранить хладнокровие, но, должно быть, это мне не удалось. Мы разговаривали, стоя посреди комнаты. Вдруг за моей спиной какой-то осел оглушительно высморкался, а другой щелкопер вскочил и выбежал на площадку. Мне пришло в голову, что вид у меня, должно быть, дурацкий. Сердитым голосом я выразил желание переговорить с принципалом в его кабинете.

Кожа на голове мистера Зигерса была мертвенно-бледная; поперек черепа от уха к уху тянулись, словно приклеенные, пряди пепельных волос, похожие на бинт. Его узкое худое лицо было цвета терракоты, точь-в-точь глиняная посуда. Был он болезнен, худ и мал роста; руки, как у десятилетнего мальчика. Но это тщедушное тело было наделено громовым голосом, оглушительно громким, грубым и резким, словно исходящим из какого-нибудь инструмента вроде сирены. Не знаю, как использовал он его в частной жизни, но в деловой сфере этот голос давал ему возможность одерживать верх в спорах без малейшего умственного напряжения, одною лишь массой звуков. У нас с ним бывали столкновения. Мне приходилось выбиваться из сил, защищая интересы моих судовладельцев, которых, заметьте, я никогда не видел; что же касается Зигерса, — то он, познакомившись с ними несколько лет назад во время деловой поездки в Австралию, претендовал на знание самых сокровенных их мыслей и в качестве «их доброго друга» постоянно выставлял это мне на вид.

Он желчно поглядел на меня (любви мы друг к другу не питали) и тотчас же заявил, что это странно, очень странно. Его английское произношение было до того нелепо, что я даже не пытаюсь его воспроизвести. Так, например, он сказал: «ошень штранно». Благодаря оглушительному голосу, язык, родной нам с детства, производил жуткое впечатление, и, даже воспринимая речь как неопределенный шум, вы бывали вначале ошеломлены.

— Мы были знакомы, — продолжал он, — с капитаном Фальком много лет, и никогда не было оснований...

— Вот потому-то я и пришел к вам, — перебил я. — Я имею право требовать объяснения этой нелепицы.

В комнате был зеленоватый полусвет, так как верхушки деревьев заслоняли окно. Я заметил, как он передернул худыми плечами. Тут мне неожиданно пришла в голову мысль, — такие мысли приходят в голову ни с того ни с сего, — что, по всем вероятиям, в этой самой комнате, если рассказ Шомберга правдив, Фалька отчитывал мистер Зигерс-отец. Оглушительный голос мистера Зигерса-сына звучал медно, словно он пытался говорить через тромбон. Он выражал свое сожаление по поводу моего поведения, в значительной мере лишенного скромности... Да, меня тоже отчитывали! Трудно было следить за его исковерканной речью, но он говорил о моем поведении — о моем!.. Проклятье! Я не намерен был это терпеть.

— На что вы, черт возьми, намекаете? — с бешенством спросил я. Затем надел шляпу (сесть он никогда и никому не предлагал) и, так как он, казалось, на секунду онемел при виде такой непочтительной выходки, я повернулся к нему спиной и вышел. Он выпалил мне вслед несколько угроз, посулил явиться на судно за простойными деньгами, упомянул о других расходах, какие связаны с задержкой, вызванной моим легкомыслием.

Когда я вышел на солнечный свет, голова у меня закружилась. Теперь дело было не только в задержке. Я понял, что меня впутали в безнадежную и нелепо-унизительную историю, которая приведет меня едва ли не к катастрофе.

— Нужно успокоится, — пробормотал я и поспешно отошел в тень стены, будто изъеденной проказой.

Из короткого переулка видна была широкая главная улица, шумная, уходящая вдаль. Тянулись два ряда разваливающихся каменных построек, бамбуковые изгороди, арки из кирпича и извести, дощатые и глиняные хижины, резные деревянные двери храмов, лачуги из гнилых циновок. Это была необычайно широкая улица, запруженная толпой босоногих коричневых людей, шагающих по лодыжку в пыли. На секунду мне показалось, что я схожу с ума от тревоги и отчаяния.