Фадеев

Чувствовалось, что Краснодон живет все время в его мозгу. Он слушает, говорит, смеется, летит во Францию, Америку, заседает в Союзе писателей, но за этой его жизнью, которой он отдает столько души, темперамента, ума и сердца, живет другая, творческая, и он все время в ней, среди своих героев, и, придет время, по крупицам, по деталям, которые он изыскивает как великий мастер, восстанут из тьмы прошлого новые лица, характеры. 'И вот он просит Полевого «построже» прочитать только что набранный роман: верстку или сверку.

Прочитав фадеевскую рукопись с тщательностью опытного редактора, Борис Полевой выразил свои чувства волнующими словами: «…было радостно видеть, как выросла, возмужала, окрепла книга. Сохранив прелесть своей романтики, свою пленящую крылатость, она стала зрелее, мудрее, весомее…»

Если бы речь шла о том, чтобы дополнить роман каким-то новым героем, сверстником Олега Кошевого или Ульяны Громовой, Фадеев вряд ли взялся бы перерабатывать роман. В письмах к родителям молодых героев он с предельным тактом, но и с неизменной настойчивостью пояснял, что абсолютная достоверность обязательна для историка, ученого-исследователя, а он — романист, и вправе писать свободно, повинуясь творческому разуму и воображению.

Изучая новые материалы, документы, Фадеев все более убеждался, что пройти мимо них нельзя: какие-то внутренние связи (именно связи, отношения) в Краснодонском подполье оставались неизвестны для читателя. Недосказать об этом, значит, урезать, сузить масштаб народной войны. И он «воскресил» из рядов погибших коммунистов Лютикова, Баранова… В новой редакции писатель усилил, активизировал тему партийного разума, опыта (в лице Лютикова прежде всего), сделал эту тему яркой, четкой, убедительной.

Первое июня 1949 года — особенный день в жизни Александра Фадеева. Именно в этот день, точнее, ночь придет к нему столь долго ожидаемое настроение и вызовет в писателе творческую смелость, решительность. Будто волшебным ключом, откроется путь к активной работе над новым вариантом «Молодой гвардии».

Как видно из записных книжек, черновиков, к июню 1949 года писатель собрал, казалось бы, достаточно материала, чтобы приступить к интенсивному творчеству. Однако дни и ночи бежали, может быть, быстрее дел — ни одной новой главы или страницы, написанной набело, так и не появилось в рукописях. А ведь прошло более полутора лет после критики. Можно представить себе, как это нервировало и терзало его.

Фадеев, как художник, как мастер, опирался на этот стихийный, своевольный элемент «природы» в собственной душе, на доброту неожиданных прозрений. Он знал, что в том его и сила, и слабость. Особенность подобного дарования исключает строгую плановость в творчестве, равномерный и равнозначный труд на каждый день, допуская частые перерывы или даже срывы в работе. Но зато этот же талант переживает и звездные часы, прекрасные мгновения, когда все в душе «до дрожания сердца» переполнено восторгом творчества, мыслью, движимой изнутри.

В санаторий «Барвиха» под Москвой Фадеев приехал не только для того, чтобы подлечиться, но и вплотную засесть за роман. Днем было солнечно, душно. Где-то за зелеными озерами лесов собиралась гроза. К вечеру она обрушилась шумным июньским ливнем.

Веселой, порывистой радостью повеяло на Фадеева от этого буйного ливня, грозы, синевато мерцающего, беспокойного леса. Что-то юношеское — горячее, азартное, возбужденное — ожило в нем и захлестнуло его всего. Всей душой, «до кончиков пальцев» он ощутил прилив творческого возбуждения. Вот она, наконец-то, его ночь с этой свежестью, крепостью летнего воздуха, бушующая обновлением. Снова пришла к нему горячая, неуемная вера в себя как писателя. Через открытое окно он глотал грозовой воздух, чувствуя его свежую, щедрую силу. Вспышки света в небе как звуки памяти.

Внезапно будто качнулась в душе ветка сирени или жасмина, как скажет он, открылась голубизна юности, да так близко, волнующе, что Фадеев уже не мог ни о чем ни думать, ни писать. Знакомые, дорогие лица, жесты, смех, таинство слов. Изредка под шум морских волн и вот такой же грозы, когда-то бушевавшей во Владивостоке и загнавшей всю их дружную юную компанию в беседку у самого моря, отчетливо вырос облик девушки, его первой любви — Аси Колесниковой.

Ася прислала ему письмо несколько лет назад. Но он тогда почему-то не ответил ей. То ли потому, что, как и всегда, захлебывался делами, то ли потому, что не было настроения, а может быть, и потому, что прошлое в те дни было присыпано долгим снегом времени. Случались в его жизни состояния, когда прошедшее терялось в дымке, а завтрашний день представлялся ему в ясных, чистых очертаниях. Еще одно напряженное усилие — и будет сделан решающий шаг в завтра. До поры до времени он полагал, что все лучшее впереди.