F20

Дачи у нас не было, но зато она была у матери Толика, бывшей советской актрисы. Толик позвонил ей и спросил, не согласится ли она подержать нас с Анютиком у себя пару месяцев? Она почему-то согласилась. На следующий день мы с мамой сели в электричку и поехали на Клязьму. Мама Толика, Елена Борисовна, ждала нас на перроне. На ней была черная шляпа с огромными полями, сарафан и круглые черные очки. Мама сунула ей деньги, Елена Борисовна лепетала про прекрасное питание, которым она нас обеспечит. Якобы каждый день она будет варить суп. Мама отмахнулась, какой суп, не мучайте себя, они и сардельки отлично съедят. Ну, что вы, сказала Елена Борисовна, детям нельзя сардельки. А как Толя? — спросила она, когда до маминой обратной электрички оставалась ровно минута.

— Толя… — мама начала быстро говорить, но шум подъехавшего состава полностью заглушил ее слова.

Елена Борисовна кивала ее двигавшимся губам, как будто хоть что-то слышала. Двери электрички, чмокнув, разъехались.

— Ну, слава Богу, — сказала Елена Борисовна, — что все хорошо.

Мама помахала нам рукой и прыгнула в вагон.

— Пойдемте, девочки, — Елена Борисовна направилась к станционному магазину, — купим кое-какие мелочи…

Кое-какими мелочами оказались две бутылки коньяка, лимоны, пачка сахара и пачка макарон, а также связка неровных серых сарделек. Елена Борисовна улыбнулась нам, как будто извинялась, и пообещала, что суп сварит завтра. Этому было какое-то сложное объяснение. Вроде бы для супа нужны были овощи, а у нее одна картошка, а машина с овощами приезжает завтра, и у них отличный лук, а здесь в магазине одно дерьмо, да и тащить сил нет.

Дача Елены Борисовны оказалась старой, белой и величественной, как спившаяся королева. Полы, двери, рамы — все скрипело. На застекленной веранде в углу стояли кошачьи миски, а в комнате, где нам с Анютиком предстояло спать, висел портрет Пастернака. Елена Борисовна первые дни еще пыталась скрыть свой алкоголизм — она наливала коньяк в чайную кружку и ходила с ней по всему дому, говорила, что у нее поднялось давление и надо полежать, лежала она тоже с коньяком. Потом она поняла, что ни меня, ни Анютика ее увлечение спиртным не беспокоит, и расслабилась. Для Елены Борисовны почему-то важным было, чтобы вещи ни в коем случае не назывались своими именами. Поднявшись утром с адского бодуна, она говорила:

— Надо мне принять мое лекарство, — подходила к буфету и наливала себе полчашки коньяка.

Она напивалась на веранде до такого состояния, что не могла самостоятельно дойти до постели, и нам с Анютиком приходилось ее тащить. Проспавшись, Елена Борисовна стучалась к нам в комнату и, просовывая в дверь помятое, набрякшее лицо, сообщала:

— Что-то так меня днем сморило, девочки, это все давление. Я совершенно больная женщина.

Мы кивали. Елена Борисовна, естественно, так и не сварила никакой суп. На завтрак мы ели хлеб с маргарином, на обед гречку, а на ужин яблоки, которые самостоятельно обрывали со старых, морщинистых яблонь в саду. Елена Борисовна сетовала, что они совсем выродились. Деньги, которые мама ей дала, она тратила на коньяк, но выходило дорого. Тогда она перешла на коньячный спирт, он продавался в магазине на станции в белых пятилитровых канистрах. Одной канистры хватало на неделю, если не приходили гости.

В качестве гостей выступали такие же пьющие старухи, из актрис или жены мертвых актеров. Они все скрывали глаза за темными очками и нажирались до поросячьего визга. К приходу старух Елена Борисовна делала на закуску николашек. Резала лимоны на кружки и одну половинку посыпала сахаром, а другую — мерзким растворимым кофе. Это потом позволяло сказать, что от кофе опять поднялось давление, и бедная Елена Борисовна упала возле сортира. Мы с Анютиком загорали на старых матрасах в саду, а старухи заседали на веранде с коньячным спиртом и вспоминали молодость. Они обсуждали гастроли, роли, которые кто-то или они сами не получили, кто с кем спал, кто от кого сделал аборт и чем все это закончилось. Ничего утешительного, если учесть, что для большинства фигурантов их воспоминаний все завершилось циррозом, а сами они, сморщенные, с артритными руками и полулысые, встретили старость, накачиваясь техническим пойлом на веранде. При желании их можно было осудить, но я не находила в себе сил на это. Жизнь не дала им ничего, хотя они проживали ее с запасом упорства, которому можно было позавидовать.

За одной из подруг Елены Борисовны, Нелей, ближе к вечеру приходил внук. Ему было 19 лет, он учился в архитектурном институте. Неля обычно навещала нас часов в одиннадцать утра с прозрачной целью опохмелиться — дома она не пила, потому что не было компании. Она поднималась на веранду, навстречу выходила Елена Борисовна, уже с чашкой.

— Слушай, — говорила Неля, — сегодня магнитная буря, по-моему. Голова раскалывается.

— Надо коньячку 50 грамм, — отвечала Елена Борисовна, — чтобы сосуды расширить.

— Ты думаешь? — якобы с сомнением тянула Неля.

— Конечно, я тебе налью сейчас!