Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

того, теплые, толстые чулки. Мне сказано, чтобы я оделся и надел чулки, так как

погода морозная. "Для чего это? Куда нас повезут? Окончено наше дело?" -

спрашивал я его, на что мне дан был ответ уклончивый и короткий при

торопливости уйти. Я оделся скоро, чулки были толстые, и я едва мог натянуть

сапоги. Вскоре передо мною отворилась дверь, и я вышел. Из коридора я выведен

был на крыльцо, к которому подъехала сейчас же карета, а мне предложено было

в нее сесть. Когда я вошел, то вместе со мною влез в карету и солдат в серой

шинели и сел рядом- карета была двухместная. Мы двинулись, колеса скрипели, катясь по глубокому, морозом стянутому снегу. Оконные стекла кареты были

подняты и сильно замерзлые, видеть через них нельзя было ничего. Была какая-то

остановка: вероятно, поджидались остальные кареты. Затем началось общее и

скорое движение. Мы ехали, я ногтем отскабливал замерзший слой влаги от

стекла и смотрел секундами - оно тускнело сейчас же.

- Куда мы едем, ты не знаешь? - спросил я.

- Не могу знать, - отвечал мой сосед.

- А где же мы едем теперь? Кажется, выехали на Выборгскую?

Он что-то пробормотал. Я усердно дышал на стекло, отчего удавалось

минутно увидеть кое-что из окна. Так ехали мы несколько минут, переехали Неву; я беспрестанно скоблил ногтем или дышал на стекло.

Мы ехали по Воскресенскому проспекту, повернули на Кирочную и на

Знаменскую, - здесь опустил я быстро и с большим усилием оконное стекло.

Сосед мой не обнаружил при этом ничего неприязненного - и я с полминуты

полюбовался давно не виданной мною картиной пробуждающейся в ясное, зимнее

149

утро столицы; прохожие шли и останавливались, увидев перед собою небывалое

зрелище - быстрый поезд экипажей, окруженный со всех сторон скачущими

жандармами с саблями наголо! Люди шли с рынков; над крышами домов

поднимались повсюду клубы густого дыма только что затопленных печей, колеса

экипажей скрипели по снегу. Я выглянул в окно и увидел впереди и сзади карет

эскадроны жандармов. Вдруг скакавший близ моей кареты жандарм подскочил к

окну и повелительно и грозно закричал: "Не отгуливай!" Тогда сосед мой

спохватился и поспешно закрыл окно. Опять я должен был смотреть в быстро

исчезающую щелку! Мы выехали на Лиговку и затем поехали по Обводному

каналу. Езда эта продолжалась минут тридцать. Затем повернули направо и, проехав немного, остановились; карета отворилась предо мною, и я вышел.

Посмотрев кругом, я увидел знакомую мне местность - нас привезли на

Семеновскую площадь. Она была покрыта свежевыпавшим снегом и окружена

войском, стоявшим в каре. На валу вдали стояли толпы народа и смотрели на нас; была тишина, утро ясного зимнего дня, и солнце, только что взошедшее,

большим, красным шаром блистало на горизонте сквозь туман сгущенных

облаков.

Солнца не видал я восемь месяцев, и представшая глазам моим чудесная

картина зимы и объявший меня со всех сторон воздух произвели на меня

опьяняющее действие. Я ощущал неописанное благосостояние и несколько

секунд забыл обо всем. Из этого забвенья в созерцании природы выведен я был

прикосновением посторонней руки; кто-то взял меня бесцеремонно за локоть, с

желанием подвинуть вперед, и, указав направление, сказал мне; "Вон туда

ступайте!" Я подвинулся вперед, меня сопровождал солдат, сидевший со мною в

карете. При этом я увидел, что стою в глубоком снегу, утонув в него всею

ступнею; я почувствовал, что меня обнимает холод. Мы были взяты 22 апреля в

весенних платьях и так в них и вывезены 22 декабря на площадь.

Направившись вперед по снегу, я увидел налево от себя, среди площади,

воздвигнутую постройку - подмостки, помнится, квадратной формы, величиною в

три-четыре сажени, со входною лестницею, и все обтянуто было черным трауром

- наш эшафот. Тут же увидел я кучку товарищей, столпившихся вместе и

протягивающих друг другу руки и приветствующих один другого после столь

насильственной злополучной разлуки. Когда я взглянул на лица их, то был

поражен страшною переменой; там стояли: Петрашевский, Львов, Филиппов, Спешнев и некоторые другие. Лица их были худые, замученные, бледные,

вытянутые, у некоторых обросшие бородой и волосами. Особенно поразило меня

лицо Спешнева; он отличался от всех замечательною красотою, силою и

цветущим здоровьем. Исчезли красота и цветущий вид; лицо его из округленного

сделалось продолговатым; оно было болезненно, желто-бледно, щеки похудалые, глаза как бы ввалились и под ними большая синева; длинные волосы и выросшая

большая борода окружали лицо.

Петрашевский, тоже сильно изменившийся, стоял нахмурившись, - он был

обросший большой шевелюрою и густою, слившеюся с бакенбардами бородою.

"Должно быть, всем было одинаково хорошо", - думал я. Все эти впечатления

были минутные; кареты все еще подъезжали, и оттуда один за другим выходили

150

заключенные в крепости. Вот Плещеев, Ханыков, Кашкин, Европеус... все

исхудалые, замученные, а вот и милый мой Ипполит Дебу, - увидев меня,

бросился ко мне в объятия: "Ахшарумов! и ты здесь!" - "Мы же всегда вместе!" -

ответил я. Мы обнялись с особенным чувством кратковременного свидания перед