Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

свирепой правительственной и общественной реакции 80-х годов прошлого века.

ФЕДОР МИХАЙЛОВИЧ ДОСТОЕВСКИЙ

I

<...> Познакомился я с Ф. М. Достоевским зимою 1848 года. Это было

тяжелое время для тогдашней образованной молодежи. С первых дней парижской

февральской революции самые неожиданные события сменялись в Европе одни

другими. Небывалые реформы Пия IX {1} отозвались восстаниями в Милане, Венеции, Неаполе; взрыв свободных идей в Германии вызвал революции в

Берлине и Вене. Казалось, готовится какое-то общее перерождение всего

европейского мира. Гнилые основы старой реакции падали, и новая жизнь

зачиналась во всей Европе. Но в то же время в России господствовал тяжелый

застой {2}; наука и печать все более и более стеснялись, и придавленная

общественная жизнь ничем не проявляла своей деятельности. Из-за границы

проникала контрабандным путем масса либеральных сочинений, как ученых, так

и чисто литературных; во французских и немецких газетах, несмотря на их

кастрированье, беспрестанно проходили возбудительные статьи; а между тем у

нас, больше чем когда-нибудь, стеснялась научная и литературная деятельность, и

цензура заразилась самой острой книгобоязнью. Понятно, как все это действовало

раздражительно на молодых людей, которые, с одной стороны, из проникающих

из-за границы книг знакомились не только с либеральными идеями, но и с

самыми крайними программами социализма, а с другой - видели у нас

преследование всякой мало-мальски свободной мысли; читали жгучие речи, произносимые во французской палате, на франкфуртском съезде {3}, и в то же

время понимали, что легко можно пострадать за какое-нибудь недозволенное

сочинение, даже за неосторожное слово. Чуть не каждая заграничная почта

приносила известие о новых правах, даруемых, волей или неволей, народам, а

между тем в русском обществе ходили только слухи о новых ограничениях и

стеснениях. Кто помнит то время, тот знает, как все это отзывалось на умах

интеллигентной молодежи.

И вот в Петербурге начали мало-помалу образовываться небольшие

кружки близких по образу мыслей молодых людей, недавно покинувших высшие

учебные заведения, сначала с единственной целью сойтись в приятельском доме, поделиться новостями и слухами, обменяться идеями, поговорить свободно, не

опасаясь постороннего нескромного уха и языка. В таких приятельских кружках

завязывались новые знакомства, закреплялись дружеские связи. Чаще всего бывал

я на еженедельных вечерах у тогдашнего моего сослуживца, Иринарха Ивановича

Введенского, известного переводчика Диккенса. Обычными посетителями там

были В. В. Дерикер - литератор и впоследствии доктор-гомеопат, Н. Г.

Чернышевский и Г. Е. Благосветлов, тогда еще студенты, и преподаватель

119

русской словесности в одной из столичных гимназий, а потом помощник

инспектора классов в Смольном монастыре, А. М. Печкин. На вечерах говорили

большею частию о литературе и европейских событиях. Те же молодые люди

бывали и у меня.

Однажды Печкин пришел ко мне утром и, между прочим, спросил, не

хочу ли я познакомиться с молодым начинающим поэтом, А. Н. Плещеевым.

Перед тем я только что прочел небольшую книжку его стихотворений, и мне

понравились в ней, с одной стороны, неподдельное чувство и простодушие, а с

другой - свежесть и юношеская пылкость мысли. Особенно обратили наше

внимание небольшие пьесы: "Поэту" и "Вперед" {4}. И могли ли, по тогдашнему

настроению молодежи, не увлекать такие строфы, как например:

Вперед! без страха и сомненья

На подвиг доблестный, друзья!

Зарю святого искупленья

Уж в небесах завидел я.

Смелей! дадим друг другу руки

И вместе двинемся вперед,

И пусть под знаменем науки

Союз наш крепнет и растет!

Разумеется, я ответил Печкину, что очень рад познакомиться с молодым

поэтом. И мы скоро сошлись. Плещеев стал ездить ко мне, а через несколько

времени пригласил к себе на приятельский вечер, говоря, что я найду у него

несколько хороших людей, с которыми ему хочется меня познакомить.

И действительно, я сошелся на этом вечере с людьми, о которых память

навсегда останется для меня дорогою. В числе других тут были: Порфирий

Иванович Ламанский, Сергей Федорович Дуров, гвардейские офицеры - Николай

Александрович Момбелли и Александр Иванович Пальм - и братья Достоевские, Михаил Михайлович и Федор Михайлович {5}. Вся эта молодежь была мне очень

симпатична. Особенно сошелся я с Достоевскими и Момбелли. Последний жил

тогда в Московских казармах, и у него тоже сходился кружок молодых людей.

Там я встретил еще несколько новых лиц и узнал, что в Петербурге есть более

обширный кружок М. В. Буташевича-Петрашевского, где на довольно

многолюдных сходках читаются речи политического и социального характера. Не

помню, кто именно предложил мне познакомиться с этим домом, но я отклонил

это не из опасения или равнодушия, а оттого, что сам Петрашевский, с которым я

незадолго перед тем встретился, показался мне не очень симпатичным по резкой

парадоксальности его взглядов и холодности ко всему русскому {6}.

Иначе отнесся я к предложению сблизиться с небольшим кружком С. Ф.

Дурова, который состоял, как узнал я, из людей, посещавших Петрашевского, но