Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

о произведениях Гоголя. Он просто открывал мне глаза и объяснял глубину и

значение произведений Гоголя. Мы, воспитанники училища, были очень мало

подготовлены к пониманию Гоголя, да и не мудрено: преподаватель русской

словесности, профессор Плаксин, изображал нам Гоголя как полную бездарность, а его произведения называл бессмысленно-грубыми и грязными. Но значение

Гоголя было в то время уже так велико, а юность так восприимчива к новым

великим талантам, что никакие профессора старого закала не могли затмить для

нас образ великого Гоголя. Мы зачитывались его "Вечерами на хуторе близ

Диканьки". Конечно, на нас, юношей, действовала больше внешняя сторона его

произведений - его юмор и лиризм.

Затем Федор Михайлович советовал мне читать и других русских и

иностранных писателей, и Шекспира в особенности. По его совету, я усиленно

занялся французским языком; читал и делал переводы. Одним словом, Федор

Михайлович дал сильный толчок моему развитию своими разговорами, руководя

моим чтением и моими занятиями.

В 1843 году я окончил курс в Инженерном училище, будучи семнадцати

лет, и перешел в академические классы. Жил я тогда во все время моего

пребывания в академических классах (в Петербурге) с товарищем, Безусом, и

Федор Михайлович изредка посещал меня. В это время он оканчивал свою

повесть "Бедные люди" {2}. Но об этом его произведении никто не знал, пока он

его не напечатал, так как Федор Михайлович никому не говорил о своей работе.

В 1844 году мне было восемнадцать лет, и я, как водится, был влюблен,

переписывался с предметом моей любви, писал ей стихи.

С юношескою откровенностью я передавал Федору Михайловичу все

перипетии моего романа, с увлечением описывал красоту моего предмета, ее

действия, слова... Имя этой милой девушки было Анна Львовна И. Дома ее звали

Неточка. Федору Михайловичу очень понравилось это название, и он озаглавил

свой новый рассказ "Неточка Незванова". {3}

По окончании курса в Инженерной академии в 1845, я оставлен был при

Инженерном училище, несмотря на мою крайнюю молодость (19 лет), в качестве

репетитора в классах рисования и архитектуры, так как начальство Инженерного

училища желало дать мне возможность в то же время заниматься и в Академии

художеств. В то время начальство этого училища если видело в воспитаннике

какое-нибудь дарование, то старалось дать возможность ему развиться, направляя

его на то поприще, к которому у него были природные способности. Стоило

74

только доложить покойному государю Николаю Павловичу или великому князю

Михаилу Павловичу, что воспитанник обладает талантом, чтоб ему сделали

всевозможные льготы, понимая, что всякий человек только тогда будет полезным

деятелем, когда он будет работать на своем поприще.

Сколько в то время было военных, которые получали жалованье и в то же

время были временно освобождены от службы и занимались или в Академии

художеств, или занимались музыкой.

Прошу извинения за это отступление, но так как я сам испытал в высшей

степени гуманное отношение ко мне, то и останусь всегда благодарен этим

людям, столь отзывчивым на все хорошее...

До 1849 я изредка виделся с Федором Михайловичем, весь погруженный в

свои художественные занятия. Посещая изредка Федора Михайловича, я встречал

у него Филиппова, Петрашевского и других лиц, которые потом пострадали

вместе с ним. О замысле их я не имел, конечно, никакого понятия, так как Федор

Михайлович не считал нужным сообщать о своих планах такому юноше, каким я

тогда был. Случилось как-то, что в 1849 году Федор Михайлович прожил у меня

на квартире несколько дней и в эти дни, когда он ложился спать, всякий раз

просил меня, что если с ним случится летаргия, то чтобы не хоронили его ранее

трех суток. Мысль о возможности летаргии всегда его беспокоила и страшила.

В конце 1849 года Федор Михайлович как-то заговорил со мной о том, что

у него по пятницам собирается общество, что там читаются и объясняются

литературные произведения, доступные пониманию народа, то есть тех мещан и

мастеровых, которые бывали там, и звал меня на эти вечера.

Почему-то - я теперь не припомню - мне все не удавалось попасть на эти

собрания, о которых я не имел никакого понятия. Наконец любопытство

одержало верх, и я решил хотя раз пойти на один из этих вечеров. Но тут

случилось событие, которое помешало мне исполнить мое намерение и в скором

времени изменило всю мою жизнь. Я получил известие о смерти моей матушки; мне тотчас дали отпуск, и я уехал в Харьковскую губернию, в свое имение. По

приезде в деревню я скоро поехал в Харьков (вследствие раздела имения) и там с

ужасом узнал, что все общество было арестовано именно в ту пятницу, когда я

собирался туда пойти.

В 1862 году Федор Михайлович вернулся из ссылки {4}. Я жил тогда в

Петербурге. Велика была моя радость, когда я увидал его входящим ко мне на

квартиру, свободным. Много рассказывал он мне о своей тяжелой жизни и о

перенесенных им физических и нравственных страданиях. Несмотря на это, он

казался здоровее, чем прежде. Вид его был бодрый, и он говорил, что"припадки

падучей болезни у него уменьшились. Взгляды его на многое радикально