Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников

Дней через десять приехал за нами тот же Семен Широкий в кибитке,

запряженной тройкою пегих лошадей, и мы с маменькой отправились в деревню.

Вся усадьба представлялась пустырем, и кое-где торчали обгорелые столбы.

Несколько вековых лип около сгоревшего скотного двора также обгорели.

Картина была непривлекательная. В довершение ко всему наша старая собака

Жучка встретила нас махая хвостом, но сильно воя.

Через неделю же закипела работа, и крестьяне все повеселели. Маменька

каждому хозяину выдала на усадьбу по пятьдесят рублей. Тогда это деньги были

очень большие. Свой скотный двор тоже поставили новый, и при нем людскую

избу, и небольшой флигелек для нашего пребывания. Плетневая наша мазанка, окруженная двумя курганами, была защищена вековыми липами и не сгорела, но

в ней всем нам помещаться было тесно.

Дочь сгоревшего крестьянина Архипа, Аришу, маменька очень полюбила

и взяла к себе в комнаты, а потом она сделалась дворовою и постоянною была у

нас прислугою в горницах в Москве.

К концу лета деревня наша была обстроена с иголочки, и о пожаре не

было и помину. Помню, что, давая вспоможение крестьянам, маменька каждому

говорила, что дает помощь ему взаймы и чтобы крестьяне, когда найдут

50

возможность, уплатили бы этот долг. Но, конечно, это были только слова. Долгу с

крестьян никто и никогда не требовал!!! <...>

В заключение кратких своих воспоминаний о деревне я не могу не

упомянуть о дурочке Аграфене. В деревне у нас была дурочка, не

принадлежавшая ни к какой семье; она все время проводила, шляясь по полям, и

только в сильные морозы зимой ее насильно приючивали к какой-либо избе. Ей

уже было тогда лет двадцать-двадцать пять; говорила она очень мало, неохотно, непонятно и несвязно; можно было только понять, что она вспоминает постоянно

о ребенке, похороненном на кладбище. Она, кажется, была дурочкой от рождения

и, несмотря на свое такое состояние, претерпела над собою насилие и сделалась

матерью ребенка, который вскоре и умер. Читая впоследствии в романе брата

Федора Михайловича "Братья Карамазовы" историю Лизаветы Смердящей, я

невольно вспоминал нашу дурочку Аграфену {12}.

Наше первоначальное обучение азбуке и прочее

Приступлю теперь к воспоминаниям о нашем первоначальном домашнем

обучении. Первоначальным обучением всех нас так называемой грамоте, то есть

азбуке, занималась наша маменька. Азбуку учили не по-нынешнему, выговаривая

буквы а, б, в, г и т. д., а выговаривали по-старинному, то есть: аз, буки, веди, глаголь и т. д. и, дойдя до ижицы, всегда приговаривалась известная присказка.

После букв следовали склады двойные, тройные и четверные и чуть ли не

пятерные, вроде: багра, вздра и т. п., которые часто и выговаривать было трудно.

Когда премудрость эта уже постигалась, тогда приступали к постепенному

чтению. Конечно, я не помню, как учились азбуке старшие братья, и эти

воспоминания относятся ко мне лично. Но так как учительница была одна (наша

маменька) и даже руководство или азбука преемственно перешла от старших

братьев ко мне, то я имею основание предполагать, что и братья начинали учение

тем же способом. Первою книгою для чтения была у всех нас одна. Это

священная история Ветхого и Нового завета на русском языке (кажется,

переведенная с немецкого сочинения Гибнера). Она называлась, собственно: "Сто

четыре священных истории Ветхого и Нового завета". При ней было несколько

довольно плохих литографий с изображением сотворения мира, пребывания

Адама и Евы в раю, потопа и прочих главных священных фактов. Помню, как в

недавнее уже время, а именно в 70-х годах, я, разговаривая с братом Федором

Михайловичем про наше детство, упомянул об этой книге; и с каким он

восторгом объявил мне, что ему удалось разыскать этот же самый экземпляр

книги (то есть наш детский) и что он бережет его как святыню.

Я уже упомянул выше, что не мог быть свидетелем первоначального

обучения старших братьев азбуке. Как я начинаю себя помнить, я застал уже

братьев умевшими читать и писать и приготовляющимися к поступлению в

пансион. Домашнее их пребывание без выездов в пансион я помню

непродолжительное время - год, много полтора. В это время к нам ходили на дом

два учителя. Первый - это дьякон, преподававший закон божий. Дьякон этот чуть

51

ли не служил в Екатерининском институте; по крайней мере, наверное знаю, что

он там был учителем. К его приходу в зале всегда раскладывали ломберный стол, и мы, четверо детей, помещались за этим столом вместе с преподавателем.

Маменька всегда садилась сбоку, в стороне, занимаясь какой-нибудь работой.

Многих впоследствии имел я законоучителей, но такого, как отец дьякон, не

припомню. Он имел отличный дар слова и весь урок, продолжавшийся по-

старинному часа полтора-два, проводил в рассказах, или, как у нас говорилось, в

толковании Св. писания. Бывало, придет, употребит несколько минут на спрос

уроков и сейчас же приступит к рассказам. О потопе, о приключениях Иосифа, о

рождестве Христове он говорил особенно хорошо, так, что, бывало, и маменька, оставив свою работу, начинает не только слушать, но и глядеть на