Ф

Скоро придется вот так же держать ответ перед судом. Адвокат посоветует не делать заявлений, все они советуют одно и то же. Боятся, что подзащитный запутается в показаниях, не верят, что он справится с гособвинением, полагают, что он будет недостаточно убедителен. Вероятно, поэтому придется отказаться от услуг своего адвоката, что посреди процесса, конечно, произведет жуткое впечатление. Может, будет лучше с самого начала защищаться самому. Но тех, кто отказывается от адвоката, считают глупцами; уважающий себя обвиняемый должен располагать дорогостоящим защитником, помпезным, моментально узурпирующим все пространство. Без этого никак. Но лишить себя права высказаться я не позволю.

– По какому поводу? – спрашивает Клюссен.

– Прошу прощения?

– Где ты собираешься высказываться?

Он смотрит на меня, я – на него. Не может быть, чтобы я сказал это вслух, наверное, тут какая-то ошибка. Поэтому я отмахиваюсь и продолжаю свой монолог о производных и производных второго порядка, о недооцененных фондах недвижимости, об управлении рисками и статистическом арбитраже. Цитирую отраслевой журнал «Эконометрика», хотя за всю жизнь купил один-единственный номер, упоминаю теорию игр и равновесие Нэша, не забывая также намекнуть на связи с людьми, занимающими ключевые позиции, которые снабжают меня инсайдерской информацией – что почти незаконно, но чрезвычайно выгодно.

Наконец я умолкаю. Надо дать собеседнику возможность опомниться, прийти в себя и осознать, что он проиграл. Я складываю руки на груди, наклоняюсь к нему и заглядываю прямо в глаза. Он достает носовой платок и долго сморкается.

– По рукам, Адольф? – я протягиваю ему ладонь. – Сказано – сделано, будем продолжать вместе. Так?

Клюссен в ответ сообщает, что пребывает в некоторой растерянности.

– По рукам!

В растерянности, повторяет он.

Левой рукой я хватаю его за правую и пытаюсь притянуть его ладонь к своей. Он сопротивляется. Я тяну, он продолжает сопротивляться – надо же, какой он, оказывается, сильный.

Говорит, что ему необходимо подумать. Он поговорит с сыном и напишет мне.

– Разумеется, думай! – севшим голосом восклицаю я. – Сколько хочешь! Подумать – это всегда важно.

Мы наконец пожимаем друг другу руки, но не в знак скрепления наших деловых отношений, а на прощание. Я так сильно сжимаю его ладонь, что загар сходит с его морщинистого лица, уступая место бледности. Я знаю, что проиграл. Он потребует свои деньги назад. И он знает, что я это знаю. Не знает же он того, что его денег у меня больше нет.

В голове у меня мелькает мысль: а что, если по-быстрому его убрать? Я мог бы задушить его или ударить чем-нибудь тяжелым по голове. Ну а потом? Куда я дену труп? Кроме того, не исключено, что и в этой комнате установлена камера. Я устало опускаюсь в кресло и закрываю лицо руками.

Когда я встаю, Клюссена уже нет. Вместо него в комнате появился высокий мужчина. Прислонившись к стене, он смотрит на меня. Я закрываю глаза и снова открываю. Он по-прежнему здесь. У него ужасная щель между зубами.

Ничего хорошего это не предвещает, думаю я.

– Нет, – произносит тот. – Ничегошеньки!

Прикрываю глаза.

– Не поможет, – сообщает мужчина.

И правда, я его по-прежнему вижу.

– Не вмешивайся, – говорит он. – Просто пройди мимо. Когда увидишь их, не вмешивайся. Оставь все как есть. Не заговаривай с этой троицей, просто пройди мимо, и все.

У меня идет кругом голова. Не вмешиваться? Пройти мимо? Некогда сейчас разбираться, о чем он, надо заняться Клюссеном. На пару-тройку недель я, вероятно, смогу это отсрочить, втяну его в мудреную переписку, буду недоступен, стану осложнять дело бесконечными возражениями и вопросами. В какой-то момент он подаст на меня в суд, следствие возбудит дело, но время я выгадаю, а до тех пор смогу жить в своем доме и по утрам ездить на работу. Наступит осень, полетят листья, и если мне немного повезет, то до первого снега меня не арестуют.

Мужчина исчез. Я прикрываю ладонью глаза. За окном так палит солнце, что тонированное стекло, кажется, уже не помогает. Снимаю трубку и прошу Эльзу принести мне стакан воды. Вот и он. Пью. Поставив стакан на стол, вижу знакомого священника. Он еще прибавил в весе с того дня, как мы виделись в последний раз. Когда это мой брат успел войти? И кто так быстро подал мне стакан, который я держу в руке?

– Могу я тебе чем-нибудь помочь? – осторожно интересуюсь я. Вполне возможно, что он – всего лишь плод моего воображения. Осрамиться нельзя.

Он увиливает от ответа, что-то бормочет и конкретизировать, судя по всему, совершенно не собирается.

Я беру лист бумаги и делаю вид, что читаю. Руки дрожат. Дело Клюссена меня не отпускает.

Он о чем-то меня спрашивает.