Евстигней

Лепорелло оглашал список Гуановых побед. Евстигней со сладостным смущеньем тому списку вторил. Луна, как битая кучерская морда — в кровоподтеках, в пятнах, — хитро улыбалась. Рядом высились горы: теплые и как женские груди округлые. Там, в Гишпаньи, в тепле и в холе, сновали обходительные кавалеры, приседали уступчивые дамы.

Луна с кровоподтеками была скрадена на время облаком.

И нахлобучилась на глаза — как та шляпа просторная — тьма: сперва радостная, затем тягостная. Не замечая надвинувшейся тьмы, кривлялся за деревом Гуан. Слуга его, Лепорелло, увещевая донну Анну, радостно мазал хозяина дегтем.

Внезапно в голову влетело: жизнь пропадает зря?

Евстигнею тут же захотелось влезть в Гуанову шкуру, засновать беспрестанно по Питеру, по Болонье, по Гишпаньи: туда-сюда, туда-сюда! И так — годков десять, двадцать! А потом в тех снованьях навек бы и раствориться! Без забот, без печали, вспоминая при конце лишь про женскую ласку и про дурманящий женский запах...

Но не дано было ему веселья! Даны были печаль, угрюмость. К тому ж, все ясней становилось: ждет Гуана бездна! Потому-то краса Мозартовой оперы и не могла до конца пересилить веры в извечную правоту и щемящую боль Орфеевой арфы...

Опера шла, летела. Механизмы исправно меняли картины в тылу у певцов. Мелодии были восхитительны, но и тревожны.

Вдруг, ломая декорации, сбивая на пол кенкеты с горючим маслом, выехал на сцену истукан на колесах. Выехал убитый Гуаном Дон Комендаторе. Истукан имел в себе два человечьих роста, от плеч до ботфорт был затянут черно-серебряным плащом. Кто-то внутри того истукана (а по-новому — статуи) сидел. Кто? Искусный театральный механик? Погребальный возница? А иначе как истукан мог сам собой, поперек сцены — пусть неуклюже, пусть громоздко — двигаться?

Тут все, кто был в зале домашнего театра, ахнули: истукан поднял руку. Вслед за тем, из ладони его, из пальцев, пятью-шестью струйками брызнула кровь. Певцов раскидало в стороны, чудесный терцет запнулся, смолк.

Дико клацнув железным ртом, сжатым грохочущим голосом — уже не по-италиански, по-русски — истукан произнес:

— Ты меня звал... Дай мне руку, Гуан. И ступай за мною... Вас всех вслед за мною прошу, — чинно поклонился истукан в сторону зала. При этом другая, не брызжущая кровью рука его, выставляясь вперед, стала зримо наливаться неслыханной тяжестью, пудовым свинцовым весом...

Остро вспыхнул и, все сильней разгораясь, загудел посреди сцены огонь. Певцы и музыканты, напуганные огнем, а еще более движущимся истуканом, спешили кончить страшную и прекрасную оперу. Ухваченный за руку Гуан волокся за истуканом. Что-то лепетали, убегая со сцены, донна Эльвира, Церлина, Лепорелло.

Евстигней резко поднялся, оттолкнув валашку, кинулся бежать.

На выходе из зала он обернулся: каменный истукан, проломив пол, в искорках пламени уходил вниз. Одной рукой давя Гуана, из другой, пораненной, он прихлебывал свою же, то ли театральную, то ли всамделишнюю — было не понять — кровь.

— И тебя ждет то же: проломишься под пол! А там... Там ад! — послышался откуда-то крик валашки. — И тебя-я-а ждет...

Тут, думая сообщиться с одной лишь тамбовской знакомкой (а вышло — на весь домашний театр), Евстигней крикнул:

— Будущего ни свого, ни чужого — знать не желаю! Знает его один Бог! Что кому на роду написано — тому только и быть! Ада же никакого под полом нет!

Слушать его, однако, было некому. Все — и валашка тоже — убегли.

Тут, влекомый угрюмым любопытством, повернул Евстигней вдруг назад, к сцене, к зияющей и по краям сильно обгорелой дыре в ней! Все, что ранее пели и вытворяли на сцене актеры, было воспринято им столь живо, что и дыра теперь не пугала.

Подкравшись, заглянул в дыру. Голова — закружилась.

Там, в дыре, ходили зубчатые механизмы, постукивали цепи, вращались шестерни, дотлевали веревки, канаты. «Одни механизмы. Соврала про ад валашка!»

Однако стоило ему перевести взгляд от механизмов чуть левей — увиделось иное!

За шестернями, за механизмами — копошилась некое телесно-костяное вещество. Железные рты и брызжущие кровью пясти, едва воздымающие руки каменные и чугунные истуканы, тени в долгих плащах и выщербленные ветром черепа. Качающиеся на тонких стеблях, подобно кувшинкам, готовые вспорхнуть и улететь прозрачные дамы, огромные, лениво извивающиеся морские черви со свиными головами — все это чавкало, жрало, насыщалось... Только вот чем, чем? Не железом ведь, не зубцами!

Евстигней сплющил веки. Тут же почудилось: стеклянная крыша треснула, проломилась. Луна, кувырнувшись разбитой, в кровоподтеках мордой, грянулась вниз, проскользнула в адскую дыру и, осветив все вокруг неверным светом, — в сутенках подземных пропала...

Пошатываясь, покинул Евстигней дворец с механизмами. Вслед ему кланялись глумливые лакеи: свежеобритые, в светлых плащах, в перчаточках мягких. В голове звучали то «Дон Джиованни», то собственный «Орфей»…