Евстигней

— Знаю, любишь ты на сцене все русское. Да ведь нельзя пока так вот прямо сие русское на сцену вывести. Изничтожат! Кабы не возможное изничтожение — присоветовал бы тебе Фонвизина на музыку положить. Я тут, грешным делом, пробовал к «Недорослю» стишки досочинить. Бросил. Ну ведь такого, чтоб не стишками в опере изъяснялись, публика не примет. Да и за одно лишь намерение взять сюжетец из Дениса Ивановича — изничтожат, как пить дать изничтожат! Вот разве в греческого «Орфея» вострые мысли вставить тебе удастся...

Вспоминая тот не так чтобы давний разговор, Евстигней Ипатыч едва приметно улыбался. Предчувствие зарождения и разрастания истинно правдивого, а не придуманного музыкально-словесного действа вызывало не испуг — радостную дрожь, озноб.

Подхватив Иван Афанасьича под локоток, повлек он его вверх по лесенке в темноватую свою гостиную. Но тот уперся.

— И не проси, проходить не стану. Едем в трактир, там все и решим окончательно. Только ты наперед скажи мне: готов ли?

— Готовлюсь, Иван Афанасьевич.

— Что ж не спрашиваешь — к чему?

— Чего и спрашивать? Понятно, к чему. Разговор наш помню. Ни про Фонвизина, ни про княжнинского «Орфея» ни на миг не забываю.

— А помнишь, так начинай не мешкая! Ну да пустое брюхо к учению глухо. Едем обедать...

Стерляжью уху и шпигованного зайца запивали гишпанским вином. Фомин спросил и крепкой наливки. Пил меру за мерой, но захмелеть не мог. Больше ему ничего не представлялось: все оперные переклички и балетные картины из головы уплыли. Стала ткаться под руками и близ губ материя легкая, материя едва уловимая: музыкальная.

Ту музыкальную материю разрывая, Дмитревский заговорил снова:

— Чтобы пустого не врать, скажу тебе так... Ты вот незнаешь, а я когда либреттку «Редкой вещи» переводил — сатиру туды ввел! Ну, понимаешь? Перелицевал на русские нравы — оно и смешно стало.

Перелицовка чужеземных опер на русские нравы Фомину не нравилась. Не желая, однако, Иван Афанасьичу перечить, он все же (будто бы с ленцой) сказал:

— Русские думы в чужеземные оперы сувать — дело непростое, дело хлопотное... Да и в Орфеевой сказке — смешного мало.

— Да ты слушай дальше! Либреттка, Лоренцой сочиненная...

— Што за Лоренцо такой?

— Лоренцо да Понте. Да ты за Лоренцу не цепляйся... Слушай дальше. В тот год, когда ты из Италии вернулся, «Редкая вещь» в Вене была представлена. Я тогда еще ей переводу не делал. А в Вене — Мозарт «Вещь» услыхал и кусок для своего «Дон Жуану» упер... Стоющая музыка! Так я потом, при переводе, всю белиберду из оперы вычистил — музыка еще лутче заиграла... А какие стишки, брат, я к музыке «Редкой вещи» подтянул:

Престаньте льститься ложно
И мыслить так безбожно,
Што деньгами возможно
В любовь к себе склонить...

— Там, в опере, такие, знаешь, Гита и Лила! Что за плечи у них, что за груди. Меж четырех-то грудей совсем не то, мил друг, что меж двух...

Голос Дмитревского тускнел, отдалялся.

Опять сей Мозарт! Снова он! Повсяк час то тут то там попадается. Евстигней, фыркая, покрутил головой. Голос Дмитревского приблизился вновь.

— …чтоб пустого не врать, скажу тебе, брат, еще... Евстигней только отмахнулся. Он вспоминал и никак до конца не мог вспомнить историю, рассказанную падре Мартини.

Осенью 1778 года — в другой стороне, под другими звездами — двадцатидвухлетний Мозарт, торопясь ухватить мысль, писал отцу. Содержание этого письма старому францисканцу стало известно. Касалось оно музыки и музыкальных мелодрам. Только что в немецком Мангейме молодой Мозарт прослушал мелодраму славного чеха Иржи Бенды. Восторг его был велик:

«Я видел здесь дважды такую, — читай, мелодраматическую, с удовольствием повторял про себя текст сообщенного ему письма Евстигней, — видел такую пьесу с величайшим удовольствием! Вы, конечно, знаете, что там не поют, а декламируют, а музыка — как в облигатном речитативе. — (И про речитатив облигатный — то бишь сопровождаемый одним солирующим инструментом — превосходно.) — Иногда и говорят под музыку, которая производит тогда восхитительное впечатление. Та, что я видел, была “Медея” Иржи Бенды, он написал еще одну — “Ариадна на Наксосе”, обе поистине превосходны. Знаете у меня какое мнение? В опере нужно больше речитативов трактовать в таком роде».

Одну из бендовских мелодрам Евстигней видал в Питере. Музыка оставила равнодушным, а вот способ ее разбивки рецитативами показался и забавным, и полезным...

Отобедали славно. Вино пробудило немало добрых мыслей.