Евстигней

Тот беспрерывно стягает грунта,
Сей иностранны заводит скота.
Те формируют на ловлю собак,
Сих шумит дом от гостей, как кабак.
Тех беспокоит Венерин амур,
Всякому голову мучит свой дур…

«Дур» и впрямь мучил в России многих. Дурные головы сильно мешали, но до конца испортить жизнь Империи не могли: важные и нужные дела продолжались.

Был заключен выгодный торговый договор с Францией: Бурбоны слабели, им следовало помочь, подставить русское плечо, а затем из них же качнуть заморских товаров и золота.

Однако случались дела и не слишком славные.

Так, в 1783 году грянул указ о закрепощении крестьян левобережной Украйны. Как раз тех, кто поддерживал имперский Петербург против латинства и польской шляхты, как раз тех, кто напитывал кровью и потом (для лучшего вызреванья хлебов) южно-русские земли, кто скреплял костями и связывал жилами копны назревающих войн и груды оружия — именно их сделали в одночасье рабами!

Ну а в 1786-м — шатнула матушка государыня еще одну из укреп империи: приказала «секуляризировать», или попросту — отторгнуть, монастырские и церковные земли все на той же Украйне...

Русский Хронос, до того бодро махавший крылышками и мелькавший быстрыми пятками, — вдруг замедлил (словно бы чего-то выжидая) свой бег!

Как бы, однако, ни складывались дела в империи, а благодаря Русскому Хроносу, благодаря славным (и лишь иногда ненужно-бесславным) делам двигалась в наемной карете — к делам тем по касательной, их почти не задевая, — ведомая неизвестной, но явно ощущаемой силой некая малая, пространственно-временная, напитанная плотью и мыслью точка: Евстигней сын Ипатов Фомин тихо-скромно въезжал в Петербург!

Рассчитывал он на многое: как-никак Академик.

И поначалу расчеты — впрочем, не весьма дальние — стали сбываться.

Не было квартиры, почти не осталось денег, не было уже в живых ни матери, ни вотчима… Однако ж и своя собственная и не сводимая к единому целому российская жизнь, столкнувшись с итальянским опытом, стала вдруг давать музыкальным мотивам и замыслам некое неожиданное и весьма занятное направление!

Евстигней ходил по Петербургу и не узнавал его.

И деревья, и вода каналов, уже покрывавшаяся тончайшим ледком, и дровяной дым, и ветер — были всё те же. Другим стал звук. Даже не сам звук, а количество одновременно слышимых звуков.

Стали ясней ощущаться и призвуки жизни: их свойства и смысл. Призвуки (то есть неявное, тайное) становились иногда главней звуков. Сие можно было сравнить с тротуарной присыпкой: на мостовой делалась простецкая присыпка, но под колесами экипажей та присыпка уже звучала как тайна. Поражал еще звук переходов с одного вида мостовой на другой: четыре вида мостовых — как тот тетрахорд в гамме!

Вот тут-то — для уяснения значений питерского звукоряда и для его точного закрепления — контрапункт падре Мартини и пригодился.

Многоголосица! Именно многоголосица Питера и всего остального мира стала основным признаком окружающей жизни. Теперь Евстигней слышал одномоментно и ясно то, что ранее слышал невнятно и порознь.

Уличный шум был исполнен смыла: и своего собственного, обиходного, и музыкального.

Звук кузниц налегал на скрип уключин. Быстро уносимый звук невских плоскодонных галер сменялся ржаньем кобыл. За ржанием плыл церковный звон, из-под него выпрыгивал и скакал горошинами по дальним прешпектам пьяненький русский говор. Медленной дремой наплывала чухонская и эстляндская речь. Где-то в садах у князей Голицыных, тяготея к воде, круглил себя северный, светло-сумеречный русский распев.

Многоголосица требовала достойного, то бишь мастерского, запечатления в музыке. И не простого запечатления — а такого, которое связано с драматическими движениями ума и сердца. Вот только где взять сюжету для сего движенья?

И здесь солдатскому сыну вдруг улыбнулась едва ль не полковничья фортуна!

Всего через несколько дней по прибытии в Петербург, после давно замысленного, но с тайной робостью осуществленного посещения Петербургской Академии, где повстречался он с бывшими наставниками и старшими воспитанниками, пришел от статс-секретаря императрицы Храповицкого срочный наказ: явиться для получения важнейшего пакета.

Пешком, продуваемый насквозь морским предзимним ветром, в италианской нелепой одежде, чуть прикрывая от удивления раскосые азиатские глаза тяжелыми веками, вскидывая белесые чухонские бровки и повсякчас надувая щеки округлого русского лица, поспешал Фомин в указанное место.

Тут, близ подъезда для лиц низкого звания и лакеев, ждал его сурприз.

Встретился у подъезда друг. Друг пропавший, друг горько-радостный: Стягин.

Вид Стягин имел трепанный, глаза прятал. Росту своего высокого, орясина, стыдился. Был все так же арапист, смешил кадыком. Обрядился — как сам пояснил — в бурлацкую волжскую одежонку: куцый армяк, лапти, кушак-веревочка.