Запись пригасила испуг, рассыпала страх. Вновь, как и прежде, был Денис Иванович удовольствован жизнью.
— Так это что же тогда выходит? — спросил самого себя вслух. — А выходит: коль погибать, так лучше в России!
— А отчего ж лучше-то, барин?
(Это еще один актер незримой сцены, кучер Петрушка.)
— А оттого, — совсем уж развеселившись, отвечал незримому актеру барин Фонвизин. — Оттого! Земля из-под ног не уходит. И потом… Усмешки в России не так гадки, девицы — на деньги не так падки. Да и дел тайно-каверзных поменьше! Ну и конечно, грязь европская, вонь... У мого Скотинина в хлеву мерзости меньше!
Денис Иваныч слегка задумался. Искривив рот, собрался было вписать про Болонью нечто окончательное, судьбу сего города и в его собственных мыслях, и в мыслях соотечественников навсегда определяющее.
Тут — комар. За ним еще, еще! Супружница, должно быть, напустила. Теперь, как та чернь италианская, комарня жужжит, исподтишка, изменнически кусает!
Денис Иваныч двух комариков укокал, а уж после третьего — огромного, к стене припечатанного — мстительно улыбнувшись, вписал:
Впрочем, последняя фраза после взгляда на беспокойно заворочавшуюся во сне супругу была сразу и весьма старательно зачеркнута.
На следующий день сочинитель комедий и неудобных вопросов Фонвизин тщетно дожидался нового знакомца: хотелось изъяснить тому о коварстве болонезцев, прочесть замечания обо всей Италии…
Он даже время от времени вскрикивал, выводя на лицо супруги своей бледную копию улыбки: «Не Митрофанушка ведь должен прибыть: Евстигнеюшка!»
Однако Евстигней покладистый, Евстигней, сладко на скрыпке пиликающий, — как в воду канул!
В некотором раздражении, удерживая в себе скопившиеся за ночь мысли и подавляя страсть к немедленному их произнесению вслух, умелый барин и первостатейный сочинитель Денис Фонвизин отбыл на юг: в Ливорно, в Пизу, и далее — в Сиену, в Рим!
Евстигней же встретиться с Денис Иванычем никак не мог!
4 октября 1784 года, ближе к вечеру, при заходящем — радостно после дождя сверкнувшем — солнце умер падре Мартини.
Опочил сладко, легко, дав празднику святого Петрония и развернуться, и почти что угаснуть.
Евстигней не мог на самого себя надивиться: как мало слез вызвала кончина падре! Потом понял: с радостью францисканец жил, с радостью — невзирая на тяжкую опухлость ног и беспрерывный кашель — помер.
Отгоревав первым горем, вспомнил Евстигнеюшка про Фонвизина.
Разыскать? Куда там! Поздно!
Одно положил себе за непременное: все, что умелым барином написано или представлено на театре, — в будущем прочесть или увидеть.
А пока, сладко жмурясь, стал вспоминать он бесподобную музыку фонвизинской речи. Вслед за бесценным словом и сам Денис Иваныч на краешке нотного листа из контуров собственной речи прорисовался!
Правда, вскоре и о Денис Иваныче, и о его ласкающих слух речах, равно как и о его комедиях, в тех речах словно затаившихся, — пришлось позабыть.
Надлежало вернуться к делам собственным. К двойному контрапункту, к ученой латыни, к недавно замысленной оратории, к неотправленному в Петербург письму. Следовало также привыкать жить без ласковых наставлений и тихой опеки падре Мартини.
Сразу после похорон Евстигней вернулся ко вполне завершенному, но все ж таки томившему его петербургскому письму.
Хотел приписать новый конец, сказать несколько слов о влиянии италианских вольностей на склад музыки... Однако, покрутив перышком над бумагой, под давно готовым изложением оправданий и просьб только подписался.
Но уж подписался не каким-то Ипатьевым! Своею собственной — не шутовской, не шпыняемой, уже обросшей и музыкальными мотивами, и необыкновенными случаями из жизни — фамилией!
Шуты, шпыни и балагуры петербургские (про каковых по минал Денис Иванович Фонвизин) получили ответ достойный: