Евстигней

Суховатый смех вдруг слетел с княжьих губ. Он вспомнил свой, домашний — для избранных — театр. Театр еще только завелся. Ни репертуару, ни настоящих певцов с актерами не было. Все дворовые, крепостные... Но тут вспомнилось и приятное. Вспомнил, как потребовал, чтобы в одном из спектаклей все танцовщицы (свои, дворовые девки) плясали нагими. Девки исполнили. С радостью ли, без радости ли — какова тут разница? Важно другое: несколько приглашенных дам, смотревшие на то непотребство чрез маски из лож, были сим танцем весьма развлечены. Девок после спектакля дамы погнали со сцены прочь: пороть, пороть! А уж сами — еще скорей, чем те девки — решились танцевать безо всего...

Дамы были приятней девок. Знали толк в любви, слезами и враками про неземные чувства ранимое княжье сердце не мучили.

Юсупов согнал улыбку с лица — мысль про девок была несерьезной, музыкального ритму в бумаге не создавала и смыслу бумаги не соответствовала. Нельзя было допустить изменений тона в бумаге! Поэтму далее последовало сухое, дельное:

«...сверх сего должен он, Фомин, учить пению учеников и учениц в школах...»

Князь задумался. «Ученицы-то в школах театральных всякие бывают».

Здесь Николай Борисович — припомнив скупой слух о некой постыдной связи означенного Фомина с молоденькой — да что там молоденькой, с юной совсем ученицей, — капельмейстеру посочувствовал. «Да-с, всякие бывают!»

«...и ходить на дом к оперистам, кто имеет клавикорды...»

А вот тут — пусть побегает. Пусть с полупьяными оперистами у них на дому полается! Оперисты — дрянь. Ишь чего вздумали! С италианскими певцами равняться. Половинной — по отношению к италианцам — оплаты требовать. Одна только пара гнедых — Сила и Лизка Сандуновы — чего стоит!

А случилось князю разок на Лизку прикрикнуть — стал муженек ее Сила жаловаться. Да как! Со сцены, подлец, вместо автора, от себя говорить вздумал! Стал зрителям про якобы имеющиеся утесненья сообщать. А всего-то и было Лизке сказано:

«Прямая ты русская Фетинья! — Ну и добавлено, конечно: — Пшла вон отсюда».

Но ведь не просто так сказалось, не в сердцах. Было за что звать Фетиньей, было за что и гнать!

Еще три года назад князюшка распорядился: русских актеров и актрис в ложи Каменного театра — где играла итальянская труппа — не допускать. А сажать их подальше от лож, в парадиз, в галерею. А сия Фетинья что вытворила? Забралась (как свинья в лужу) в ложу, да еще и выйти вон отказалась. Пристава посмела ослушаться. Ну и, конечно, схлопотала за это. Взяли ее тогда под белы ручки да вместе с муженьком спесивым — под стражу, под арест, на всю ночь! Чтобы актрисой, равной европейским, себя не мнила.

Тут князь слегка себя одернул: как последователь несравненного Жан-Жака, как продолжатель славного Руссо, он чрезмерных грубостей отнюдь не желал. Чтобы перевести сандуновское дело в плоскость условно-театральную, из грубой жизни повыдернуть, решено было придать всплеску чувств некую изящную форму.

На Сандунову была дана эпиграмма (ясностью своей подобная резолюции):

Лизка, Лизхен и Лизетта!
Не пишу твого портрета.
Сей портрет есть ты сама:
Без таланта, без ума...

При чтении вслух, однако, стало очевидно: слишком уж простонародно, куплетно.

Распространять сии «куплеты» князь возможным не счел.

Впрочем, сейчас не о Сандуновых обрыдших и даже не о славном Жан-Жаке речь! Скорый княжеский разумок чуял другое: с Фоминым этим дело непростое и ухо тут надо держать востро.

Отменить написание бумаги было невозможно. А хотелось.

Продолжая диктовать, князь о некоторых своих желаньях и о невозможности их исполнить как раз и задумался. От этого осерчал сильней:

«...а которые не имеют оных клавикордов, то для тех быть в пробном зале в назначенное к тому дни от режиссера и на всех пробах оперных...»

Я тебе покажу хлеб государев даром жевать! Я тебе дам, сутуляка ленивый, просвещенного европейца из себя корчить. На все пробы! Каждый день! Побегаешь у меня!

«...також в случае надобности аккомпанировать в оркестре французские и италианские оперы...»

Здесь Николай Борисович до боли сжал волчьи скулы.

Понятное дело: замолвил кто-то о правщике словечко! И как бы не самому государю. А иначе откуда это изустное распоряжение лакея Кутайсова: «Дать деньги пристойные и в службу назначить».

Было и еще одно распоряжение титулованного лакея: «Не менее шести сот рублев в год дать! Да квартирных сверх того в год сто двадцать — сто пятьдесят».