Еврипид: Полное собрание трагедий в одном томе

индивидуальных, интимных чувств Алькесты к Адмету; она приносит себя в

жертву не ради этого супруга, а ради мужа и отца своих детей вообще, ибо так

велит ей поступить ее долг идеальной жены. Но и в Адмете неправильно было бы

видеть бездушного эгоиста, хладнокровно соглашающегося с гибелью любимого

существа. Во-первых, как мы уже говорили, позиция Адмета не только заранее

дана мифом, но и вытекает из представления древних греков о преобладающей

роли в семье мужчины, и тем более царя, по сравнению с ролью женщины.

Во-вторых, несомненно привлекательной чертой Адмета является его

гостеприимство: неожиданно навестивший царя его старый друг Геракл не должен

ничего знать о постигшем дом несчастье, ибо с почетом принять при любых

условиях гостя - первейшая заповедь той "героической" этики, представителем

которой выступает в трагедии Адмет. Таким образом, и в его фигуре несомненны

черты нормативной характеристики, сближающие героев этой трагедии с

персонажами Софокла, - с той, однако, существенной разницей, что развитие

действия в "Алькесте" в конечном счете ставит зрителя перед вопросом

(немыслимым в трагедии Софокла!) об истинной цене этой нормативности. Эдип,

если бы ему пришлось еще раз с самого начала выяснять все обстоятельства

своих непредумышленных преступлений, без колебаний снова прошел бы весь

путь, ведущий к истине; Неоптолем, как бы ни сложилась его жизнь, никогда не

откажется от следования заветам чести. Когда мы видим Адмета,

возвращающегося с похорон жены, мы понимаем, что, будь она еще жива, он не

согласился бы повторить все сначала: ему помешало бы не только впервые

пережитое чувство угнетающего одиночества, но и сознание навлеченного на

себя позора, - как сможет теперь Адмет смотреть в глаза людям, откупившись

от собственной смерти смертью жены? Нормативность мифологического идеала

приходит в драме Еврипида в столкновение с истинным человеческим

благородством, ставящим под сомнение нравственные ценности классической

трагедии. В "Алькесте" разрешение этому новому конфликту дает благодетельное

вмешательство Геракла, но, прощаясь с вернувшейся к жизни Алькестой и с

обрадованным Адметом, мы одновременно расстаемся с верой в существование раз

и навсегда данных, для всех случаев жизни пригодных этических норм. В себе

самом должен теперь искать человек нравственные критерии, определяющие его

поведение.

Непреодолимые трудности, которые возникают при этом перед индивидуумом

и приобретают воистину трагический характер, лучше всего раскрываются в

борьбе противоречивых чувств, происходящей в душе таких еврипидовских

героев, как Медея (в одноименной трагедии) и Федра ("Ипполит").

До тех пор, пока оскорбленная Медея вынашивает план мести Ясону,

готовясь умертвить его самого, его невесту и будущего тестя, ее поведение

вполне согласуется с традиционным представлением греков о женском "нраве":

греческая мифология и трагедия знали достаточно примеров страшной мести

покинутых жен своим неверным мужьям. Точно так же независимый, неукротимый и

до дерзости отважный нрав Медеи напоминает нам эсхиловскую Клитемнестру из

"Орестеи", которая в ненасытной жажде мести без колебания наносит

смертельные удары мужу и готова схватиться за оружие, чтобы вступить в

поединок с собственным сыном. В то же время между этими двумя фигурами

греческой трагедии есть существенное различие: Клитемнестре незнакомы какие-

либо колебания, она не отступает от однажды принятого решения, ее образ как

бы вырублен из цельной каменной глыбы; Медее на пути к мести приходится

вступить в мучительную борьбу с самою собой, когда вместо первоначального

плана умертвить Ясона ей приходит в голову мысль убить собственных детей:

лишив Ясона одновременно и старой и новой семьи, она обречет на гибель и

вымирание весь его род. Клитемнестра, убив Агамемнона, откровенно

торжествует победу: она отомстила ему за жертвоприношение Ифигении и

освободила себе путь к преступному союзу со своим давнишним любовником

Эгисфом. Замысел убить собственных детей поражает Медею не менее сильно, чем

ненавистного ей Ясона, и соединение в ее образе коварной мстительницы с

несчастной матерью ставило перед Еврипидом совершенно новую художественную

задачу, не имевшую прецедентов в античной драме.

Впрочем, и в этой трагедии, написанной за четверть века до "Ифигении в

Авлиде", Еврипид не стремится показать, как возник у Медеи новый план мести.

Хотя уже в прологе кормилица несколько раз выражает опасение за судьбу

детей, сама Медея, появляясь перед хором коринфских женщин и вымаливая затем

у царя Креонта суточную отсрочку для сборов в изгнание, вовсе не помышляет

об убийстве своих сыновей. Мотив этот возникает неожиданно в монологе Медеи

после ее встречи с бездетным афинским царем Эгеем, и зритель вправе

предполагать, что именно горе остающегося без наследника Эгея внушило Медее

мысль лишить Ясона продолжателей его рода. Сама Медея этого не объясняет, и

ее материнские чувства не играют на первых порах никакой роли; на вопрос

хора: "И ты отважишься убить своих детей?" - она без колебания отвечает: