Евпатий Коловрат

На пути посольства хан выставил лучшие свои полки. Угрюмые монголы, закованные в кольчуги и блистающие дорогим оружием, с длинными усами туркмены на низких, будто отлитых из стали коньках, чернобородые, с горячими глазами арабы на верблюдах, увешанных погремушками и цветными лентами, свидетельствовали о несокрушимой силе орды.

Сотни огромных барабанов гудели не переставая, бесчисленные трубачи в пестрых халатах, перехваченных в поясе красным кушаком, вздымая вверх руки, дудели в серебряные трубы. Казалось, воздух над степью разрывался от этих трубных звуков, от дикого гула барабанов и, разрываясь, качал желтые языки многих костров, разложенных на пути следования русского посольства.

Перед самым шатром Батыя, увенчанным золотым шаром, Федор сошел с коня. Его взяли под руки седые мурзы в зеленых тюрбанах и, шепча слова неведомых молитв, повели по пестрому ковру к голубым полотнищам, развевавшимся перед входом в шатер повелителя.

Несмотря на многие намеки мулл и на торопливые подсказывания толмачей, ни Федор, ни его дружина не обнажили голов, шли, высоко неся серебряные шлемы и держа руки на шитых поясах.

Батый привстал с пуховых подушек и сделал один шаг навстречу Федору. Князь снял шлем и поклонился хану.

Тот дотронулся правой рукой до груди и улыбнулся.

Был Батый еще не стар, широк лицом и красен. В косом разрезе век горели круглые и быстрые глаза. Высокие скулы и острый подбородок обрамляла прямая и редкая борода.

«Степной сарыч!» — подумал Федор и начал говорить заученное приветствие.

Бытый обласкал князя Федора и его приближенных. Подарки, поднесенные русскими, польстили хану настолько, что он без всяких церемоний вышел из шатра посмотреть дареных скакунов. Золото, меховые шубы, парчовые ткани Батый начал раздавать своим ближним тут же, у входа в шатер.

После того начался пир.

Среди дружины князя-изгоя Глеба нашел Ополоница многих сверстников своей молодости и через них знал о каждом шаге предателя. Ему было известно, что Глеб торопил Батыя, всячески разжигал его рассказами о богатстве Руси и о ратной слабости русской людей. Близкая зима, по словам Глеба, только послужит к пользе хана, потому что не проезжи и непрохожи русские леса и топи весной и осенью.

Когда Батый говорил об этом Федору, тот только поводил глазом в сторону предателя, сидевшего справа о хана, и твердо стоял на своем:

— Богата Русь, то правда, но и сильна ратной доблестью. Не доводилось еще некому из чужеземцев покорить Русь под свое иго.

— На Руси частые усобицы князей, Мало воинов в городах. Рязань стоит некрепко! — заговорил Глеб с позволения хана.

— Изгой долго скитается по чужим странам и не знает, что за эти годы еще сильнее окрепла Русь. Смерть постигнет всякого, кто посмеет воевать Русь.

— Хвастает мальчишка! — гневно вспыхивал Глеб.

— Предателей на Руси вешают за ноги и дают воронью клевать их черные сердца! — отвечал Федор.

Батый переводил взгляд с одного спорщика на другого. Юный Федор был более приятен хану, чем злой, высохший от жажды мщения старый русский князь, живущий ныне его подачками. Батый делал знак рукой, и толмач передавал Глебу приказ повелителя сомкнуть уста.

Так было несколько раз. И все больше склонялось сердце Батыя на сторону молодого русского князя.

Хан звал Федора в свой шатер, Устраивал для него конские ристалища23; для Федор плясали, извиваясь, нарядные пленницы хана; густые вина и пряные сладости Востока подавались к столу русского посла.

Батый отдал приказ не разорять русских порубежных селений и сказал Федору, что не станет воевать Рязани, уйдет с ордой в степи, а клеветника Глеба прикажет убить и выбросить на съедение сторожевым псам. Однажды Ополоница вышел из своего шатра, когда все в татарской орде спали мертвым сном. Старому воину не спалось — ныли старые рана и дума о Федоре гнала дрему.

Над степью стоял полный месяц. Небо было сине и чисто. Со стороны коновязей слышался хруст коней, жующих ячмень. Меж шатров показался дозорный татарский всадник в высокой шапке. Тонким голосом татарин тянул свою бесконечную песню.

Ополоница проводил взглядом татарина, растаявшего в месячной мгле, и совсем было хотел возвратиться к себе, как увидел тонкую полоску света, пробивавшуюся из-под полога шатра боярина Истомы Тятева.

В шатре светил трехсвечник. Желтое пламя озаряло стол. На столе стояли мисы и блюда с остатками ужина и наполовину пустые жбаны с хмельными настоями. У стола, лицом к свету, сидел сам Истома — бледный, с взъерошенной бородой и мутноглазый: боярин изрядно выпил и его клонило в сон. Против Истомы сидел большой, сухоплечий человек в широком татарском азяме24 с тигровой выпушкой по подолу и на руковах. Седые кудри против света казались дымчатыми и сияли.

Ополоница тихо прикрыл полог и распрямился. Он узнал сидевшего в шатре истомы тятева гостя: то был Глеб.

Глеб глухо говорил что-то осоловелому Истоме, обрывая свою речь коротким смехом. Прислушаться к его словам помешал Ополонице стремянный Истомы, появившийся около шатра.