Евпатий

Теперь про Чингис-хана. Оказывается (разъяснил Илпатеев), если называешь кого-то из умерших по имени, то окликаешь его, беспокоишь без надобности. Аэто небезопасно! Монголы до сих пор стараются этого избегать.

- Вы это прочли где-то или…

Илпатеев не ответил.

Беседа, честно говоря, действовала мне на нервы. Наверное, где-нибудь еще по пути Илпатеев дал себе слово «оттерпеть» все полагающееся автору, впервые решившему отдать свое «произведение» на чужой суд. Теперь вот он «терпел», слушал через слово, и единственное, что его всерьез интересовало, был окончательный приговор.

- Все, кто писал о нем, вскоре после публикации расставались с жизнью, Петя! - сказал Илпатеев. - Оттуда у него сюда длинная рука. - И он засмеялся, негромко, слегка отклоняя голову назад.

Это его «Петя» заставило меня приглядеться к нему внимательней. Небольшой, светлоглазый, с некоторой неряшливостью одетый мужчина моих лет. Что ему нужно от меня? Утро горело синим пламенем, еще чуть-чуть, и я начну злиться по-настоящему, я себя знал.

Илпатеев же стоял уже возле письменного стола и рассматривал портрет Саи-Бабы, на который я поглядываю иногда во время работы.

- Это кто ж такой? Боддисатва какой-нибудь?

Я ответил, что это индийский святой, но что к нашему делу это не относится.

- Так ты буддист, Петя? Или, может, даос? - Его тонкие, капризно изогнутые губы слегка усмехнулись. - «Совершенномудрый не оставляет следов…» Это?

- Ни то, ни другое, - сухо и почти уж грубо сказал я. - А вы… православный? - Я тоже не удержался от иронии.

Не замечая моего тона, он расстегнул пуговку на рубашке и выпростал наружу залоснившийся до багряной черноты деревянный, самодельный, по-видимому, крест. Мы одновременно поглядели на этот крест, а потом друг другу в глаза.

Потом он возвратил его на место, застегнул пуговку и повел плечами. Где уж, мол, там православный! Так… Куда уж ему. И протянул ладонью вверх небольшую широконькую руку, которая едва заметно дрожала.

Я, тотчас сообразив, вложил в нее бирюзовую тетрадь.

- Мм-м… Прошу прощения… э… - сразу почувствовав себя виноватым, бормотал я.

- Николай! - подсказал Илпатеев. - Можно Коля.

С осторожностью он засунул тетрадь в пакет, с которого с охальным естеством гениальной женщины скалила зубы со щербиной Алла Пугачева. Всем видом он давал понять, что все в порядке, что весьма благодарен за мое великодушное терпение и отнюдь не нарушит моей гигиенической установки сохранять дистанцию с самозваным автором и т.д. и т.п.

- Ну хорошо! - брякнул вдруг я помимо даже своей воли. - Чем я еще могу вам… тебе помочь, Николай?

И именно потому, что фраза выражала искреннее участие, прозвучала она удивительно фальшиво.

Илпатеев протяжно, слишком громко как-то вздохнул и не тяжко, не с горя и не с облегчением, а как-то наивно вздохнул, не по правилам.

- Ты в самом деле не помнишь меня, Сапа? - И цвета зимнего неба его глазки все с тем же простодушием посмотрели в мои.

- Нет! Не помню. - Я пожал плечами. Я действительно не помнил его. И тут от прихлынувшего внезапно раздражения я сделал вполне уже хамский жест - посмотрел на часы.

Илпатеев, не разжимая губ, улыбнулся и неожиданно заявил, что не стоит мне так беспокоиться, он уйдет ровно через восемь минут.

- Через восемь?

С того дня, когда по блату мне удалось устроиться в конце концов в наше издательство, замаскированные авторские визиты сделались так или иначе неистребимым достоянием моего быта. На телефон я до сих пор стою в очереди, жены или литературного секретаря у меня нет, а завести большую и страшную собаку типа ньюфаундленда, какая была у меня в детстве, не позволяют лень и ограниченные финансовые возможности. Как-то увильнуть или хоть самортизировать вот такие нежданные визиты бывает порой просто не по силам.

- А курить можно у тебя? - видно, угадывая ход моих мыслей, продолжал улыбаться Илпатеев. - В график я уложусь, обещаю тебе.

Я не курю, но пепельница для гостей у меня имеется. В особенности для гостий, для поэтесс. Забывшись, они поэтически стряхивают пепел прямо на пол, который мне же потом и убирать.

Я взял с подоконника старую бронзовую пепельницу, кем-то и когда-то мне подаренную, и подал ее Илпатееву.

- А я, Петя Сапега, тебя не забыл! - Он поставил пепельницу на острую коленку и белыми тонкими пальцами стал разминать дешевую плоскую сигарету без фильтра.

- Ты в хоккей играл на фигурных коньках за ваш класс. А на общешкольном турнире я коня тебе зевнул на шестом ходе. Ты белыми играл.

Я развел руками. Ну что ж. Бывает! Бывает, что и забываешь, бывает, и коня зеваешь.

Мне все больше не терпелось дождаться его ухода.

- Ну ладно, Петя. - Он безжалостно раздавил довольно еще длинный, со зловонием дымящий бычок. - Извини, в самом деле, за беспокойство. У-хо-жу! - Он хохотнул. Зубы у него были небольшие тоже, ровные и странно белые для почти сорокалетнего, в общем, человека. «Вставные, что ли?» - мелькнуло, помню, у меня.